В это девятнадцатое число я должен был тоже получить моепервое жалованье за первый месяц моей петербургской службы на моем «частном»месте. Об месте этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня на него,кажется, в самый первый день, как я приехал. Это было очень грубо, и я почтиобязан был протестовать. Это место оказалось в доме у старого князяСокольского. Но протестовать тогда же — значило бы порвать с ними сразу, чтохоть вовсе не пугало меня, но вредило моим существенным целям, а потому япринял место покамест молча, молчаньем защитив мое достоинство. Поясню с самогоначала, что этот князь Сокольский, богач и тайный советник, нисколько несостоял в родстве с теми московскими князьями Сокольскими (ничтожными беднякамиуже несколько поколений сряду), с которыми Версилов вел свою тяжбу. Они былитолько однофамильцы. Тем не менее старый князь очень ими интересовался иособенно любил одного из этих князей, так сказать их старшего в роде — одногомолодого офицера. Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этогостарика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как язаметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется,и всегда во всю дружбу. Впрочем, они уже давно не видались; бесчестныйпоступок, в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; ноподвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был кстарику, который желал «молодого человека» к себе в кабинет. При этомоказалось, что ему ужасно желалось тоже сделать угодное Версилову, так сказатьпервый шаг к нему, а Версилов позволил. Распорядился же старый князь вотсутствие своей дочери, вдовы-генеральши, которая наверно бы ему не позволилаэтого шагу. Об этом после, но замечу, что эта-то странность отношений кВерсилову и поразила меня в его пользу. Представлялось соображению, что еслиглава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение к Версилову, то,стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки оподлости Версилова. Отчасти это-то обстоятельство и заставило меня непротестовать при поступлении: поступая, я именно надеялся все это проверить.

Эта Татьяна Павловна играла странную роль в то время, как язастал ее в Петербурге. Я почти забыл о ней вовсе и уж никак не ожидал, что онас таким значением. Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московскойжизни и являлась бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надобыло меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара илипотом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении вквартире незабвенного Николая Семеновича. Появившись, она проводила со мноювесь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий ив город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все моеприданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипелана меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне впример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников,которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкалаположительно, даже несколько раз, и больно. Устроив меня и водворив на месте,она исчезала на несколько лет бесследно. Вот она-то, тотчас по моем приезде, ипоявилась опять водворять меня. Это была сухенькая, маленькая фигурка, сптичьим востреньким носиком и птичьими вострыми глазками. Версилову онаслужила, как раба, и преклонялась перед ним, как перед папой, но по убеждению.Но скоро я с удивлением заметил, что ее решительно все и везде уважали, иглавное — решительно везде и все знали. Старый князь Сокольский относился к нейс необыкновенным почтением; в его семействе тоже; эти гордые дети Версиловатоже; у Фанариотовых тоже, — а между тем она жила шитьем, промыванием каких-токружев, брала из магазина работу. Мы с нею с первого слова поссорились, потомучто она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с техпор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать,и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, занезависимость характера. Впрочем, я ее об этом не уведомлял.

Я сейчас же понял, что меня определили на место к этомубольному старику затем только, чтоб его «тешить», и что в этом и вся служба.Естественно, это меня унизило, и я тотчас же принял было меры; но вскоре этотстарый чудак произвел во мне какое-то неожиданное впечатление, вроде как быжалости, и к концу месяца я как-то странно к нему привязался, по крайней мереоставил намерение грубить. Ему, впрочем, было не более шестидесяти. Тут вышлацелая история. Года полтора назад с ним вдруг случился припадок; он куда-топоехал и в дороге помешался, так что произошло нечто вроде скандала, о которомв Петербурге поговорили. Как следует в таких случаях, его мигом увезли заграницу, но месяцев через пять он вдруг опять появился, и совершенно здоровый,хотя и оставил службу. Версилов уверял серьезно (и заметно горячо), чтопомешательства с ним вовсе не было, а был лишь какой-то нервный припадок. Этугорячность Версилова я немедленно отметил. Впрочем, замечу, что и сам я почтиразделял его мнение. Старик казался только разве уж чересчур иногдалегкомысленным, как-то не по летам, чего прежде совсем, говорят, не было.Говорили, что прежде он давал какие-то где-то советы и однажды как-то слишкомуж отличился в одном возложенном на него поручении. Зная его целый месяц, яникак бы не предположил его особенной силы быть советником. Замечали за ним(хоть я и не заметил), что после припадка в нем развилась какая-то особеннаянаклонность поскорее жениться и что будто бы он уже не раз приступал к этойидее в эти полтора года. Об этом будто бы знали в свете и, кому следует,интересовались. Но так как это поползновение слишком не соответствовало интересамнекоторых лиц, окружавших князя, то старика сторожили со всех сторон. Своесемейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать лет и имел лишьединственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из Москвыежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся. Но у негобыла бездна разных отдаленных родственников, преимущественно по покойной егожене, которые все были чуть не нищие; кроме того, множество разных его питомцеви им облагодетельствованных питомиц, которые все ожидали частички в егозавещании, а потому все и помогали генеральше в надзоре за стариком. У негобыла, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю только, смешная илинет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже лет двадцать пять сряду — илиотдаленных родственниц, или падчериц каких-нибудь двоюродных братьев своейжены, или крестниц, даже выдал дочку своего швейцара. Он сначала брал их к себев дом еще маленькими девочками, растил их с гувернантками и француженками,потом обучал в лучших учебных заведениях и под конец выдавал с приданым. Всеэто около него теснилось постоянно. Питомицы, естественно, в замужественародили еще девочек, все народившиеся девочки тоже норовили в питомицы, вездеон должен был крестить, все это являлось поздравлять с именинами, и все это емубыло чрезвычайно приятно.