class="v">С. Хренова, Булатова, Васильева,

и Хуркина, и Гуголева сильного,

сестренку, папу, маму, и покойников,

и бабушку, и Алика с Набоковым,

и Пушкина, и Н. и В. Некрасовых,

и рядового Масича атасного,

Малкову, и Борисову прелестную,

и ту, уже не помню, неизвестную,

спаси, Иисус, микрорайон Беляево!

Ну а Черненко как же? – Да не знаю я!

Ну и Черненко, если образумится!

Спаси, Иисусе, Родину неумную!

И умную спаси, Иисусе, Родину!

Березки, и осины, и смородину!

Благослови же, Господи, Россию,

в особенности Милу и Шапиро,

Шапиро Мишу и Шапиро Иру!

Олежку, и Сережку, и так далее!

И Жанку, и Анжелку, и так далее!

Сазонова сержанта, и так далее!

И Чуню, и Дениску, и так далее!

В особенности – Англию с Италией,

Америку и Юлю с Вероникою!

Спаси, Иисусе, Родину великую!

Спаси, Господь, неловкую Россию,

и Подлипчук, и Милу, и Шапиро,

и ветерана в стареньком мундире!

Спаси, Господь, несчастного Черненко!

Прости, Господь, опасного Черненко!

Мудацкого, уродского Черненко!

Ведь мы еще глупы и молоденьки,

и мы еще исправимся, Иисусе!

Господь! Прости Советскому Союзу!

Конец{296}

1987

Тимур Кибиров. Из цикла «Ой, рябина, рябинушка»

Спой мне песню, про все что угодно,

лебединую песню, кумач!

Вижу я сквозь прощальные слезы

ГУМ и МХАТ, и Турксиб, и КамАЗ.

Вижу я – от Москвы до окраин

светлый путь, светлый план ГОЭЛРО,

вижу первенцев я пятилеток

и настенную роспись метро,

вижу, как под футболкой трепещет

комсомолки упругая грудь,

как веселый монтажник-высотник

в облаках завершает свой труд,

и раскосых ребят-хлопководов

у фонтана на ВДНХ,

слышу слаженный рокот моторов

и рассветную песнь пастуха.

Сварщик с поднятой маскою! Брат мой!

Как хорош ты и как белозуб!

Вьется солнцу и ветру навстречу

непокорный мальчишеский чуб!

Светлый путь, мой ровесник, товарищ,

звон бокалов на свадьбе твоей,

и седого путиловца тосты,

и картавая песня детей!

Светлый путь, светлый мальчик из гипса,

мальчик Ленин… Давай помолчим.

И присядем, дружок, на дорожку,

закурив мой «Дымок», погрустим.

Растяни же гармонь на прощанье,

Авель-Каин, родимый мой брат.

До свиданья, ты умер не дрогнув,

Отстоявши родной Сталинград!

Волга-Волга, Любовью Орловой

ты не так наполняешь сердца,

как великой любовью народной

окровавилась Русь до конца!

Мать Отчизна! Я сам подыхаю,

так что, что уж тут мне говорить.

И ума приложить не умею,

как тебя мне не петь, не любить.

Ах ты, глупая, бедная, злая,

потом с водкой пропахшая мать.

Мама родная, что же ты, мама?

Что ж ты пялишься в душу опять?

Эх, кудрявая, что ж ты не рада?

Что ты воешь, дурында моя?

За мученья, за гибель – я знаю,

все равно – принимаю тебя!

И не нужен мне берег турецкий,

и чужая жратва не нужна.

Ничего мне не надо, маманя!

Поднеси мне хмельного вина.

Я гляжу сквозь прощальные слезы,

хоть неведом назначенный срок.

Дай укутать тебя напоследок

в оренбургский пуховый платок.

Роман Лейбов, Олег Лекманов, Елена Ступакова

«Господь! Прости Советскому Союзу!»

Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения

От авторов: О чем и зачем написана эта книга

Поэма «Сквозь прощальные слезы», комментарий к которой будет представлен далее, датирована 1987 годом[1]. К этому времени ее автор Тимур Юрьевич Кибиров (род. в 1955 г.) не напечатал в Советском Союзе ни одного поэтического текста, хотя писать он, по собственному признанию, начал «с 13–14 лет»[2], а настоящие стихи («те стихи, за которые и сейчас мне не стыдно»)[3] – «где-то с <19>83—<19>84 года»[4]. Зарубежных публикаций у Кибирова тоже еще не было (на Западе они появились «тогда, когда за это уже ничего не делали»)[5], а самиздатовские исчислялись одной, но, правда, большой подборкой в машинописном сборнике «Задушевная беседа» (1986), в котором, кроме стихов Кибирова, были помещены произведения Дмитрия Александровича Пригова, Михаила Айзенберга, Михаила Сухотина и Льва Рубинштейна – поэтов из тогдашнего ближайшего кибировского круга (все четверо упомянуты в «Эпилоге» к поэме «Сквозь прощальные слезы»).

Тем не менее у Кибирова к 1987 году не только уже сформировалась собственная поэтическая манера, но и сложилось ясное понимание своих главных поэтических задач. Десятилетия спустя он сформулировал их следующим образом:

<Т>е как бы ностальгические стихи, которые я писал во второй половине 1980-х, в частности «Сквозь прощальные слезы», были продиктованы полемикой с общей интеллигентской брезгливостью к советской жизни и к советской культуре. Я уверен, что можно было испытывать ко всему советскому гнев, ненависть – да все что угодно, только не брезгливость и не презрение. Это чувства лакейские[6]. На закате советской власти я вдруг для себя обнаружил, что советский мир, такой, какой он есть на самом деле, никем не описан. О нем писали либо апологеты, официальные врунишки и дурачки, либо оппоненты, и все по-своему его искажали. Я совершенно ясно увидел, как исчезает, рушится целый мир, который эстетически никем не осмыслен. Есть у нас пушкинская Россия, есть Петербург Достоевского, есть Советская Россия 1920-х годов, а вот те самые послехрущевские годы – чрезвычайно на самом деле интересные, необычные, ни на что не похожие, – их как будто и не было[7].

Это рассуждение позволяет сразу же расставить некоторые важные акценты в поэме «Сквозь прощальные слезы». Можно предположить, что ее ядром является пятая глава, в которой описывается «советский мир», каким он стал в «те самые послехрущевские годы»[8]. Однако затем Кибирову, как когда-то Толстому, собиравшемуся писать роман о вернувшихся после каторги и ссылки декабристах,