– Немного, – ответил Степан.

– Тогда сам наливай, сколько надо. Ты ведь уникум, Степан Горбунов!

Принимая бутыль, тот нахмурился.

– Уникум – это похвала, – улыбнулся я. – То же самое, что мастер! Только большой мастер!

Степан наполнил большую кружку до краев и выпил ее одним махом, не поморщившись. Чокнуться со мной не посмел, только скупо пробормотал: «Ваше здоровье, барин». Закусил крепким бочковым огурцом, которых перед нами выставили целую миску.

– А ты здоров пить, – с улыбкой заметил я. – Откуда ж наука такая? В двадцать-то пять лет? Сознавайся, дружище.

– Еще дед мой учил, – ложку за ложкой поглощая щи, ответил мой возница. – Отец тогда в солдатах был, на турецкой. Вот дед-то и тешился. Назад пойдет самогонка, заблюю, так он опять наливает. И опять. И так пока душа с утробой не примут. А если что – розгами. Как тут не суметь? Она мне что вода, – признался он, – не берет. – Александр Александрович, храни его Господь, однажды на мне десять тысяч выиграл у купца Кабанина.

– Это как же? – теперь уже нахмурился я.

– У того казак Никола пил, у его сиятельства – я. Ну так вот Никола-то свалился, как бык по жилам подрезанный, а я еще и Миколу уложил. Перепил, в смысле. А Вакулу потом на ручках уломал. Всем троим досталось.

– А что ж Кабанин?!

– Дармидонт Михайлович? – усмехнулся Степан. – Люто осерчал! Да в мошну-то полез, некуда деваться было. Слово купеческое против графского дал.

– Да-а, – протянул я и наконец-то выпил стопарь, до того лишь держа его наперевес и слушая собеседника. – А скажи мне, эти три казака, Никола, Микола и Вакула, каковы они?

– Лютые твари, как и сам купец, прости меня Господи. Видел я однажды, как они в кабаке упились, а потом татарина одного, проезжал он мимо, до полусмерти избили, а дочь его умыкнули. Надругались, а к утру отпустили. Кабанин всех купил – и полицию, и судей. Дело закрыли. Слышал, откупного он дал тому магометанину, сказал, выбирай: либо денежки бери и беги отсюда подальше, либо со свету сживу, никого из твоих не помилую.

– Да-а, – вновь протянул я, наполняя стопку.

Уже на полдороге мы повернули в сторону Чердан, а потом и еще левее – на Хмыри. И к вечеру этого же дня наши сани катили по дороге мимо скованной льдом речки Черемух. И едва мы перелетели ее, как впереди заиграло вечерними огоньками широкое село.

– Чувы, барин! – вполоборота бросил мой возница. – За ним-то и поместье Сивцовых! Через час там будет, ей-ей!

«Слава Богу, – подумал я, кутаясь в шубу и слушая стальной шелест полозьев по снегу. – Слава Богу…»

Ровно через час мы въезжали во двор недавно так трагично почившего помещика Павла Сивцова. Степана тут знали. Едва он окликнул сторожа: «Это Горбунов, от светлого графа Александра Александровича, отворяйте!» – и тотчас же захлопотала прислуга, и подмерзших гостей проводили в дом.

Пока я сбивал с валенок снег, Степану сообщила пожилая дворовая женщина: «Матушка наша Софья Андреевна едва жива, никак в себя не придет, плачет-убивается!» Говорила, а сама все подозрительно поглядывала на второго гостя. На меня. Кто это заехал? Не видали раньше! А потом уже и сам Степан по-хозяйски говорил низкорослому мужичку: «Пантелея Ионовича зови, да поскорее! Со мной господин от графа, важный господин, понял? Быстро, быстро!»

И едва мы успели сбросить с себя тулупы, к нам чинно спустился важный и седоусый управляющий, он держал в руках ветвистый и колыхавшийся пламенем подсвечник. Глаза его выдали, неспокойные: что за гость?

– Петр Ильич Васильчиков, дворянин, – представился я. – Уполномочен говорить от лица графа Кураева. – И тотчас увидел, как оживился захолустный мажордом. – Буду благодарен, если вы нас напоите чаем, а затем мы тотчас же приступим к делу.

Пантелей Ионович, окинув меня быстрым цепким взглядом, поклонился:

– Непременно-с, Петр Ильич. – И обернулся к мужичку, с которым по-товарищески разговаривал Степан: – Митька, самовар! И Марфушку позови! Скажи ей: что в печи – на стол мечи! Что б все чин чином было! – Он явно выслуживался передо мной, то и дело угодливо перехватывая мои взгляды. – В барскую столовую! – И не во мне лично было дело, а в том, от кого я приехал. – Скажи Марфушке, скатерку бухарскую пусть постелет! Быстро, чудило!

И уже скоро я услышал женский голос – ясный и звонкий, немного сонный:

– Кого ж это принесло-то в столь ранний час? – «ранний» было сказано с нарочитой усмешкой. – Министра, что ль, какого? Али самого царя-батюшку?

– Царя-батюшку устами своими всуе не марай!

– Ой, а чем это мои уста плохи? Мои уста и царю-батюшке полюбились бы! – женщина говорила и снисходительно, и капризно одновременно, но не по-барски. – Так поцеловала бы, не отпустил бы!

– Уймись, девка!

– И сразу девка! Пока барыни были, так бы назвать меня не осмелился, а, месье мажордом? Отчего переполох такой, Пантелей Ионович?

И тут я увидел ее, Марфушу. Статную и неспешную, с темно-русой косой через плечо и высокой грудью, с глазами ясными и смеющимися и мягким улыбчивым ртом. Сколько женского лукавства было в ее улыбке! Окажись у девушки русалочий хвост, я бы не удивился!

– Я не царь-батюшка, – оставалось поклониться мне, – но отужинать буду рад. Петр Ильич Васильчиков, – еще раз представился я. – Дворянин.

– А я Марфа Алексеевна Прянина, – поклонилась она. – Из крестьян. По хозяйству тут. А хотите, зовите меня просто Марфушей, только не Марфушкой, как Пантелей Ионович кличет, ну точно собачку, – насмешливо взглянула она в сторону дворецкого, покоробленного ее фамильярностью и острым языком. – Да разве ж не так, Пантелей Ионович?

– Цыц! – оборвал он ее. – Про обязанности свои помни! Стол накрывай, милая, стол накрывай!

– Да накрою я, Пантелей Ионович, накрою, – с той же насмешкой отозвалась она и, вновь оглядев меня с ног до головы, уплыла в другие комнаты. – Для такого интересного мужчины что не сделаешь!

– Вот бестия! – покачал головой дворецкий, аккуратно прихватив меня за локоть и провожая в гостиную. – Это дочки Павла Павловича и Софьи Андреевны так ее избаловали. Ангелочки наши Полина Павловна и Александра Павловна. Марфушка, она рано сиротой оказалась, с ними росла – так втроем и бегали с детства по одним лужайкам! Она ровесницей младшей была, Сашеньки, а для Полины ну точно кукла! Она ее и наряжала, и пудрила. Марфушка и за столом с ними сидела. Господа позволяли! – Зыркин усадил меня на диван. – Водочки с дороги? И яблочко-с моченое на закуску?

– Да пожалуй, – кивнул я. – А Степан мой, как он, не обидите крепыша?

– Вот-вот, обидишь его! Нальют Степану, и щей, и водки нальют, – махнул рукой дворецкий. – Митька нальет. Они – товарищи, а уж Степкин аппетит тут всем известен! – усмехнулся он.

И уже скоро сам поставил передо мной и графин с водкой, и миску с мочеными яблоками.