навис над ним, тремя клевками поцеловал в заросшие щеки, а потом распахнул рот, оказавшийся совершенно каким-то резиновым, неправдоподобной ширины — Лев Вениаминович охнул от ужаса, он никогда не видел, чтобы рот был шире самого лица. Этой огромной пастью человек в черном наделся мужичку на голову и стал, змеино подергиваясь всем телом, наползать на него, как удав. Мужичок покорно стоял на месте, слабо подергивая руками — он исчез в черной пасти по самые плечи. Люди, что трудились поблизости, поспешили к нему, шлепая по земле грязными твердыми пятками, и сгрудились вокруг черного и его жертвы. Сначала Лев Вениаминович решил, что они бегут на помощь, но люди хлопали в ладоши и приплясывали. В воздухе задрожала неузнаваемая, стонущая народная песня.

Наконец черный наделся на мужичка до самой земли, босые ноги исчезли в пасти. Черный выпрямился — теперь он казался еще выше и тоньше и еще меньше походил на настоящего человека. Наступила тишина. Какая-то женщина сняла с бока тощего младенца и с поклоном передала черному. Тот пощекотал младенца под шейкой, поцеловал в пуп и проглотил целиком.

Безуспешно пытаясь проснуться, Лев Вениаминович разразился полным ужаса сипением, но его заглушила громоподобная отрыжка, вырвавшаяся из горла черного людоеда. Тот запрокинул голову, и из его растянутой пасти хлынул фонтан костей — потемневших, как будто обожженных. Кости дождем посыпались на поле, люди замахали мотыгами, измельчая их и вбивая в землю, тщательно перемешивая с ней. И прямо на глазах земля утучнялась, жирнела, из-под мотыг, как в ускоренной съемке, полезли первые зеленые иглы ростков.

— Родит земля, — глухо приговаривали люди. — Наелась, кормилица…

Черный поднял голову и вдруг посмотрел на Льва Вениаминовича в упор, не мигая. И парализованный философ отчетливо разглядел, какие у него дикие водянистые глаза — не человеческие и даже не звериные, а как у птицы, круглые и без единой понятной мысли. И что одежда его черная — это не ряса, а что-то человечьими руками не тканое, то ли волосы, то ли перья. Человек вскинул руки над головой и резко опустил их, точно крылья, вытянул вперед узкое лицо с длинным носом-клювом… И поскакал по пашне к Льву Вениаминовичу, быстро перебирая длинными голенастыми ногами.

Лев Вениаминович заорал, и вновь вокруг выросли стены родной комнаты, закрывая его от страшного поля, которое удобряли костями. Но он по-прежнему не мог пошевелиться. Лопуны и трясенец, драчены и талалуй, суточные щи и петровская каша свинцом лежали внутри, Лев Вениаминович чувствовал, что он нафарширован всем съеденным от макушки до пяток, как молочный поросенок. Все, что он мог — это таращить глаза.

По комнате сновали две деловитые тени. Одна, повыше, снимала с полок книги и уносила куда-то. Лев Вениаминович, силясь приподнять голову, чуть не заплакал. Всю жизнь он прожил с этими книгами, знал, у какой отходит корешок, у какой надорван титульный лист, а где самые досадные опечатки исправлены карандашом. Самые любимые хранили на страницах сияюще-желтые пятна от апельсинов, которые поедал над ними увлекшийся чтением философ. А теперь пришлые захватчики грубо их уносили — и, судя по грохоту в коридоре, бесцеремонно сваливали там прямо на пол.

Вторая фигура расстилала на полу что-то тонкое и шуршащее. Приминала ногами, ныряла под диван, чтобы постелить и там. Краем глаза Лев Вениаминович заметил сухую бурую лапку, цепляющую краешек шуршащей ткани за плинтус, и опознал Агафью Трифоновну.

Дунища зашла за очередной порцией книг, оглядела комнату:

— Веревкой сповьём? Лязнет еще. Баба в том годе Матвею ум туфлёй отшибла.

— Так снимать туфли-то надо. Он тихенький, — мягко ответила Агафья Трифоновна. — Гля, горло налитое, проведешь — и не заметит.

— Струмент нести?

— Пойдем, знаю, чем сподручней будет.

Обе вышли, а Лев Вениаминович заметался внутри собственного грузного тела. С трудом поднял одну руку, коснулся невольно своего налитого горла и начал изо всех сил отталкиваться локтем от стены, помогая себе затекшими ногами. Диван был узкий, не рассчитанный на огромную тушу, в которую успел превратиться одинокий философ. Агафья Трифоновна и Дунища шумели и звенели на кухне, подыскивая «струмент». Лев Вениаминович, пыхтя, наконец съехал с дивана на тонкое и шуршащее — оказалось, что это полиэтиленовая пленка. Агафья Трифоновна недавно купила целый рулон — сказала, на парник под огурцы.

Лев Вениаминович оглядел комнату, казавшуюся с пола огромной и неуютной, и заметил на письменном столе сувенирного орла из города Минеральные Воды. Большую деревянную птицу с раскинутыми крыльями привезли с юга еще родители философа. В те давние черно-белые времена каждый, видевший увитые тяжелой южной листвой горы и пивший соленую минералку в специальных павильонах, привозил с собой такого орла. Годами орел собирал пыль, падал и оббивал свои гордые крылья, но Лев Вениаминович не мог его выбросить — ведь это было единственное материальное доказательство того, что на свете существуют горы и целебная невкусная вода, а мама с папой жили и даже были молодыми.

Он подполз к краю стола, качнул орла пальцами — и верная птица спикировала к нему. Лев Вениаминович ухватился за край подоконника и стал подниматься на ноги.

Ему удалось встать на колени. Цепляясь за нижнюю оконную ручку, он размахнулся и несколько раз ударил деревянным орлом по стеклу. Осколки жадно впились в руку, прохладный ночной воздух ворвался в комнату, зашумели, став вдруг близкими и родными, немногочисленные в этот час автомобили на Садовом кольце. Кто-то шел по двору, беспечно постукивая каблуками, остановился, послышалось отчетливое женское «ой».

— Помогите! Убивают! Пожар! — завопил Лев Вениаминович…

И услышал вместо крика свистящий шепот, означавший, что он снова в сонном параличе. Ну конечно, деревянный орел, обреченно подумал Лев Вениаминович, я же выкинул этого орла лет пять назад.

Он с усилием приоткрыл глаза и обнаружил, что все еще лежит на диване. Целое и закрытое окно было недостижимо далеко, за ним серел рассвет, а над диваном стояла Дунища с топориком для костей в расплющенных многолетним трудом руках. Лицо ее, похожее на картофелину, было непроницаемо.

— Это ничего, ничего, — услышал одинокий философ уютный шепот Агафьи Трифоновны и зажмурился, потому что на его веки посыпалась черная соль земли.

На седьмом этаже вдруг проснулась Авигея, отодвинула атласную подушку, потерла виски костлявыми пальцами. В квартире было тихо, легко дышали во сне дочери, внучки и незамужние сестры, но в голове гадалки, угасая, еще перекатывался чей-то истошный крик.

Она запахнула халат, на цыпочках подошла к столу и машинально, еще толком