выдающемуся специалисту по урологии. Тот успокоил, что это называется состояние полусна или сонный паралич, а по его комнате бродят самые обыкновенные галлюцинации. Состояние малоизученное, но всякие шаманы, гипнотизеры и прочие шарлатаны описывают именно его, когда рассказывают о своих выходах из тела и путешествиях в страну духов. А чтобы пореже выходить из тела, надо его щадить: есть меньше тяжелой пищи, исключить жареное и острое, гулять на свежем воздухе и обтираться холодной водой.

Лев Вениаминович слушал его рекомендации, держа в одной руке телефонную трубку, а в другой — крепко присоленный кусок курника. Задумался, глядя на курник и предвкушая хруст черных крупинок на зубах. Откусил, поблагодарил с полным ртом выдающегося специалиста и, пыхтя, побрел в ванную делать полезные обтирания.

В последний раз Лев Вениаминович спустился на лавочку в начале августа, чтобы понаблюдать, как Агафья Трифоновна снимает со своего огорода первый небольшой урожай. Одинокого философа трудно было узнать. Свое бочкообразное тело он нес с усилием, шумно выдыхая и поддерживая рукой спину, как женщина на сносях. Красное лицо лоснилось от пота, губы блестели, словно он только что поел жирного. Даже шерстяной беретик, который Лев Вениаминович носил круглогодично, теперь был ему как будто мал.

Мимо как раз шла Авигея, бабушка из семейства гадалок, сухая и прямая, вся, в противоположность уютно округлой Агафье Трифоновне, состоявшая из костей и пергаментной тонкой кожи. Она носила столько тяжелых серебряных перстней — с какими-то змеями, орнаментами, звериными головами, — что пальцы не смыкались. Увидев отдувающегося Льва Вениаминовича, Авигея всплеснула руками, зазвенела кольцами и от дежурных «сколько лет, сколько зим» быстро и бесцеремонно перешла к советам, как снизить давление, уровень холестерина и вообще поправить здоровье.

— В таблетках отрава одна, — сказал Лев Вениаминович и недовольно икнул. — Всегда травами лечились. Даже собака, если болеет, травку нужную жует. А нас таблетками с детства пичкали, и глядите…

Он не справился с одышкой и откинулся на спинку лавочки, с умилением глядя на Агафью Трифоновну.

— Да вы хоть… вы… — Авигея, при всех ее странностях, была женщиной городской, обремененной знанием общедворового этикета, и советовать чужому человеку поменьше есть ей было неловко. — Вы и ешьте травки полезные, салат вот хорошо, морковку...

— Я разве баран, чтоб сено есть? Человеку надо есть плотно. Силы должны быть для работы. Это вы в городе диеты придумали от безделья. А в деревне мужик встанет затемно, трудится не покладая рук, всё на нем. И потом салат жевать?

— Так вы же не в деревне! — звякнула кольцами немного обиженная гадалка.

— А может, это пока только. Может, скоро перееду.

Агафья Трифоновна возилась на грядках, поглядывала на них лучистым глазом. Тощая городская ведьма зыркнула в ее сторону, сплюнула — быстро и тихо, чтобы Лев Вениаминович не заметил, — и, кивнув на прощание, зашла в подъезд.

Поднявшись к себе на седьмой этаж, Авигея первым делом, не снимая туфель, раскинула на Льва Вениаминовича карты. Раз, другой. Выходило что-то смутное и, кажется, нехорошее. Пиковый валет, незваные гости, черный сон, сердце в чужих руках и польза для всех. Польза для всех немного успокаивала. И как он с ней разговаривал, как смотрел, грубиян. Я вам не баран, говорит. Даже не улыбнулся ни разу.

И Авигея решительно смешала карты — будь что будет.

Сонный паралич продолжал одолевать Льва Вениаминовича, и он, уже не боясь этого странного состояния и не выбиваясь из сил в попытках разбудить спящее тело, начал приглядываться к тому, чем наполнял комнату его наполовину бодрствующий мозг. Для этого он старался ложиться на спину, головой на горку заботливо взбитых Агафьей Трифоновной подушек, чтобы обеспечить себе наилучший обзор.

Сначала он стал замечать посторонние запахи. То вдруг веяло откуда-то, хотя окно было закрыто, скошенной травой. То лицо обволакивал запах застоявшейся воды, грязи, ряски, болота, и даже воздух как будто сгущался, становился влажным. Или остро пахло грибами — не сушеными, которых у Агафьи Трифоновны был целый мешок, а свежими, млечными груздями, рыжиками и волнушками. В холодную засолку бы их, томился Лев Вениаминович и пытался разлепить губы, чтобы позвать Агафью Трифоновну. Пусть она срочно соберет эти грибы, засыплет черной земляной солью и под гнет, где-то в шкафу есть оставшийся от матери чугунный утюжок… Шепчущие тени продолжали сновать вокруг, но они ничем не пахли и уже вызывали не страх, а досаду, как настырные комары или слепни.

А потом Лев Вениаминович увидел поле. Стены комнаты растворились, и остался паркет, который переходил в комковатую голую землю. Почему здесь ничего не растет, безмолвно возмутился Лев Вениаминович, неужели забросили?..

Вороны падали с неба на пустую пашню и выклевывали что-то из земли. Накрапывал дождь, но Льва Вениаминовича защищал парящий над диваном прямоугольник городского потолка. А потом, еще чуточку приподняв тяжелые веки — в полусне это всегда было необычайно трудно, и он даже задумывался, не был ли сонным паралитиком пресловутый Вий, — одинокий философ разглядел ползающую по мокрой земле человеческую фигуру. Коренастая, замотанная в тряпки, она вместе с птицами выискивала что-то в земле и ела.

Льву Вениаминовичу стало не по себе — телефонный знакомый, выдающийся врач-уролог, рассказывал, что в полусне к людям часто являются их худшие кошмары: разлагающиеся мертвецы, пляшущие черти, ведьмы и домовые, которые садятся на грудь и душат. Пока Морфей Льва Вениаминовича миловал, но ползающий в грязи и жадно что-то жрущий человек выглядел жутковато. Пора было возвращаться в безопасную явь. Лев Вениаминович напряг голосовые связки, разлепил губы и издал еле слышный сип. Это требовало такого усилия, словно глубоко внутри он на самом деле кричал во весь голос. Обычно от этого он сразу же просыпался.

Фигура выпрямилась и обернулась, как будто услышала этот внутренний крик. Паника тугим ледяным клубком прокатилась по животу Льва Вениаминовича и ткнулась в ребра. Фигура оказалась бабой в сером изношенном платье с высоко задранным и подоткнутым подолом. Лев Вениаминович отчетливо видел наплывы дикого мяса у нее на ляжках. Баба зачем-то вытерла руки о раздутый живот и пошла прямо к нелепо застывшему посреди поля дивану. От нее так и разило крепким потом и какой-то бессмысленно враждебной, животной силищей. Суматошно каркали вороны. У бабы было круглое большое лицо, похожее на картофелину, низкий лоб прятался под туго повязанным платком, а тонкогубый, но широкий, как у лягушки, рот был перемазан в земле. Черные пузыри слюны ползли по подбородку, маленькие глазки бабы смотрели тускло