— Да-да, конечно, — сказала она с тончайшей озабоченностью на лице и аккуратно поднесла к мерцающим розовым губам тончайший ломтик творожного кекса. — Я думала об этом. Ужасно неудачное время. — Затем лицо ее осветилось, словно осененное внезапной идеей. — Почему бы тебе самому не заняться этим, Алек? Роли уже распределены и некоторые дети даже выучили их.

— Мне? — Алек громко рассмеялся. — Но у меня нет ни актерского, ни режиссерского таланта.

— Ну, заведующий отделением должен быть мастером на все руки, — сказала блондинка с тщательно подобранной к словам улыбкой. — К тому же Шекспир — это как раз по твоей линии. — Она положила мягкую, ухоженную руку с отличным маникюром поверх его запястья. — Просто представь себя на месте какого-нибудь голливудского режиссера.

Алек медленно убрал руку, сделав вид, что хочет допить кофе.

— Боюсь, ни один голливудский режиссер не согласился бы взяться за труппу из плохо управляемых подростков в канун Рождества.

Покачав головой, от чего ее белокурые локоны запутались в пушистом розовом ворсе свитера, Марианна не то рассмеялась, не то вздохнула.

— Ты такой забавный, Алек.

В том, что это определение ему подходит, Алек сомневался, но решил не возражать. Бросив взгляд в окно, он увидел, что снег усилился, быстро поднялся и взял счет.

— Послушай, мне лучше вернуться в гостиницу, пока дорогу не замело. А о делах не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

Предполагалось, что в этом месте ему надлежит сказать: «Давай встретимся до твоего отъезда», но он не сказал. Намеренно. И Марианна не могла не заметить этого. Но ведь еще полгода назад, когда она начала нежно мурлыкать при каждой встрече с ним, он четко дал ей понять, что не намерен заводить романов с кем бы то ни было. Неудачный брак, да еще с учетом того обстоятельства, что он сам был практически брошенным ребенком разведенных родителей, оставил горький осадок в его душе. У него есть ученики, книги и гостиница. Другого общества ему не нужно. Возможно, его жизнь скучна — возможно, он сам скучен, — но зато это спокойное безболезненное существование. Лучше, чем у многих, и он не собирается ничего менять.

— Ооо… ну хорошо, — проговорила Марианна.

При этом на ее лице появилась улыбка, от которой мужчины обычно либо чуть смущенно отводят взгляд, либо с радостью воспринимают ее как приглашение прямо в постель. Но поскольку Алек не позволял гормонам управлять своими поступками, это не произвело никакого эффекта. К явной досаде Марианны.

— Что ж… увидимся, когда я вернусь, — сказала она.

Алек уже подошел к стойке, чтобы расплатиться.

— Можешь не сомневаться, — бросил он через плечо, забирая у кассирши сдачу. Потом заставил себя улыбнуться, чтобы не выглядеть совсем уж грубым, и добавил: — Непременно увидимся.

Пока Алек убирал в карман сдачу и надевал куртку, Марианна ушла. Он торопливо вышел на улицу, смел рукавом куртки снег, налипший на ветровое стекло «блейзера», и сел в машину. Часы на приборном щитке показывали почти пять. Наверное, Гвин уже встретилась с дедом.

Он ей не завидовал. Такой разговор с Ангусом Робертсом — не для слабонервных.

Войдя в семейную гостиную, Гвин не заметила в глазах деда даже намека на удивление. Похоже, Поппи воспринял ее неожиданное появление как давно предсказанное им событие. Что сразу же вынудило Гвин занять оборонительную позицию.

Первые слова, произнесенные дедом, не особенно смягчили ситуацию.

— Что ты, черт побери, сделала с собой?

Гвин догадалась, что речь идет о волосах. По правде говоря, она сама была расстроена той стрижкой, которую ей сделали в парикмахерской на прошлой неделе. Она просила постричь ее коротко. Но не наголо.

— Отрастут, Поппи.

Дед хмыкнул в ответ. Ангус Робертс сидел в кресле у эркерного окна. Вытянутая вперед нога с закованной в гипс лодыжкой покоилась на маленькой обтянутой коричневой кожей скамеечке. Он махнул рукой в сторону кресла-качалки напротив себя и коротко сказал:

— Сядь.

Гвин, конечно, сейчас переживала не лучший момент своей жизни, но, определенно, еще не опустилась до уровня одной из тех собак, что дремали у пузатой печи в центре комнаты. Она скрестила на груди руки и осталась стоять, молча глядя в бледно-голубые стариковские глаза. Он понял намек.

Вздохнув, дед заговорил снова. Его монотонно-размеренный старомодный выговор уроженца Новой Англии придавал словам странное звучание.

— Не угодно ли присесть, сударыня? Так лучше?

— Пойдет, — кивнула Гвин, опускаясь на краешек кресла.

С минуту или две ни один из них, казалось, не знал, что сказать. Даже прослушивания не заставляли ее так нервничать, как сейчас, сидя перед человеком, который не раз жаловался, что на него под старость лет навьючили ребенка, и который никогда не одобрял ее устремлений. Бывали времена, когда одно только приглашение на разговор в эту гостиную вызывало у нее безумный страх. Нет, конечно, Поппи ни разу ее и пальцем не тронул. Но то, что он не понимал ее, было гораздо хуже. Поскольку Гвин не могла переделать себя, ей было больно и обидно. Когда она была ребенком, эта обида заставляла ее бояться аудиенций у деда, когда она стала подростком, ее они уже просто злили.

А теперь, став взрослой, она испытывает грусть. И нервничает.

Щелкнувшее в печи полено заставило ее вздрогнуть; с другой стороны, потрескивание огня хоть немного смягчало неловкую тишину, царящую в комнате. Ангус сидел боком к окну, одним глазом косясь в старый цветной телевизор в противоположном углу, по которому шла какая-то игровая передача. Поначалу Гвин казалось, что он не обращает на нее никакого внимания. Она была уже готова обидеться, но потом до нее дошло, что, возможно, дед смущен не меньше, чем она.

Бобо, золотистый нечистокровный ретривер, подарок Алека на Рождество, когда ей было четырнадцать лет, бочком подобрался к ней и положил голову на колени. Две другие собаки, черный Лабрадор и гончая, которые появились здесь лет пять назад, не собирались покидать свои теплые места у огня. Гвин не винила их за это.

Поглаживая Бобо по голове, Гвин искоса принялась разглядывать деда, воспользовавшись тем, что тот увлеченно смотрит телевизор. Он совсем одряхлел, как и его гостиница, подумала она. Впалые щеки, покрытые сизой щетиной, седые, давно не стриженные усы. Голубые глаза выцвели и утратили ту соколиную резкость взгляда, которую она помнила. Волосы, все еще густые, торчали в разные стороны длинными спутанными прядями, как у привидения, восставшего из могилы на Хэллоуин. Из-под старого халата в синюю и зеленую клетку, который Нана грозилась выбросить еще лет десять назад, выглядывали серые кальсоны. На ту ногу, что без гипса, до середины икры был натянут носок с вытершейся пяткой и допотопная кожаная тапочка. А ведь когда-то он был красивым, импозантным мужчиной. Если бы Нана была жива, она бы сурово выговорила ему за такое пренебрежение к своей внешности.