А он просто сентиментальным с возрастом сделался, цепляется за ностальгические воспоминания. Георгий был для него во многом примером, прежде всего профессионализма и смелости.

Но даже самые лучшие иногда сдаются.

Когда убили сына Георгия Старостина, Кольцов как раз и попал на первое серьезное дело, до этого приходилось заниматься бумажной волокитой и собирать мертвых бомжей с патрулями. Старостина тогда очень быстро отстранили. Его вообще не должны были допускать к работе, да пожалели, пошли на уступки. Только услуга оказалась медвежьей. Никогда бы Кольцов не подумал, что взрослый мужик может так рыдать. Георгий выл, разрывая голыми руками землю, раскидывал пытающихся оттащить его сотрудников. Кольцов как сейчас помнил то оцепенение, охватившее его, совсем зеленого, еще обуреваемого романтическими настроениями выбранной профессии. И никогда ему не забыть, как смотрел на всех Георгий, когда его тащили к машине.

Жара обещала побить все рекорды. Кольцов уже сидел в одной рубашке, повесив на спинку стула китель, что не позволял себе обычно. Но не помирать же в самом деле. И вроде не старый, сорока еще нет, а на погоду реагирует как старик какой-нибудь.

Полный надежды взгляд снова уперся в вентилятор, пальцы прошлись по выпуклым пластиковым кнопкам, но проклятая штуковина не реагировала. Пришлось снова брать папку с делом, ту самую, тонкую. И хоть от нее пальцы кололо, будто внутри иголки натыканы, она хотя бы создавала иллюзию прохлады.

Из папки выпали фотографии.

Жора встрепенулся, вытянул, насколько смог, короткую мощную шею, забегал глазами по снимкам.

Недостроенная церковь, обезображенный труп на полу, лужа крови под головой и бурая запекшаяся корка вместо лица.

Кольцов напрягся. Неужто все-таки ошибся, и преступник среагировал, сработал триггер? Вон как глазищами вращает и ноздри раздул.

Тмофей не вмешивался, наблюдал, приведя тело и мозг в боевое положение. Так, на всякий случай. Не мешал он, и когда Жора вдруг начал хватать по очереди каждое изображение, подносить его близко к лицу, будто был сильно близорук и не мог рассмотреть издали. Какие-то фото он нюхал, одно приложил ко лбу. Кольцов терпеливо ждал.

– Ничего нет, – наконец разочарованно выдал Жора, возвращая последнее фото на стол. – Поздно пришли. След исчез.

– Какой след? Ты о чем сейчас?

Сердце Кольцова зашлось бешеной каруселью. Как бы не сорвалось чего в его моторчике. Еще и жара, как назло.

– Тебе не понять, майор. – Жора говорил вроде обидные вещи, но Кольцов совершенно определенно понимал, никакой подоплеки в них нет. Оскорбить или даже задеть его никто не пытается. – Следы всегда остаются. Долго. А здесь нет. Сразу исчезли следы. Я тоже ничего не понимаю.

– Поясните, о чем речь? Следы на траве оставались, в церкви следы от обуви. О каких следах вы говорите?

– Сказал же, не поймешь, – он поднял на Кольцова тяжелый взгляд из-под бровей. – Нельзя такое описать. Я просто вижу их, и все тут.

– Кого их?

– Майор, верни меня в камеру. Устал я с тобой базарить. Ничего больше не скажу.

И ведь действительно не скажет. Георгий точно таким же упрямцем слыл. Как вобьет себе чего в башку, рогом упрется, и все – не прошибешь. После убийства его сына, тогда, пятнадцать лет назад, Георгий все говорил про какие-то мистические штуки, будто ворона видел с белыми глазами или, может, черта в ступе. Его отстранили от дела сразу же, а он все не сдавался. Приходил туда за старое русло, искал, вынюхивал, как ищейка. А потом резко пропал. Последнее, что Кольцов про него слышал, вроде инсульт Георгия разбил. На том все их общение и оборвалось.

Пришлось набрать номер по внутренней линии и приказать увести задержанного. Вечером того же дня он точно так же позвонил и отдал уже другой приказ – отпустить Жору на все четыре стороны. Ох и рисковал Тимофей Кольцов собственной задницей, погоны на плечах зашевелились, грозя звездопадом. Но на риск он пошел осознанно. Ничего просто так с его стороны не делалось.

Жору тянуло на место преступления, Кольцову оставалось лишь выяснить, в качестве кого он туда вернется.

Слежку Жора даже не заметил, а скорее почувствовал. Майор не прятал свои мысли, все они вышли, как солдаты на плац, оставалось только слушать. Ему верили, и Жора хотел оправдать доверие до конца. Слишком уж ему понравилось быть нормальным. Он только к слову такому привыкал почти полгода, потом еще год боялся потерять его, хлопал себя по карманам, будто оно где-то там завалялось.

То, что это не его привычка, Жора понимал и очень хотел вспомнить, чья именно. Перед внутренним взором часто вставала шаманка, которую он сначала испугался, ведь она настроила против него его знакомца ворона и помогла сбежать жертве, которую он собирался обменять…[1]

Голова заболела, Жора остановился, сжал виски едва ли не до хруста, пережидая приступ, присел прямо на обочине в траву. Вспоминать каждый раз было больно. Невыносимо больно, и он бы отказался от своей затеи, если бы обрывки чужой жизни не лезли к нему сами, требуя взять их в руки, рассмотреть, понюхать, может, даже лизнуть, совсем как служебный пес, который ищет спрятанную взрывчатку.

Именно со взрывчаткой Жора чаще всего сравнивал свои приступы. В голове раздавался небольшой взрыв, в оглушенных ушах начинало звенеть, и приходила боль.

Вот и майор сегодня называл его чужим именем. Ну как чужим? – вроде и его собственным, только оно постоянно им отторгается, как неподходящий донорский орган. Имя было предвестником взрыва. Жора боялся его и ненавидел. Потому и не позволял так себя звать.

Он хорошо помнил только последние пятнадцать лет своей жизни. До того – пустота! Чистый лист. И только перед внутренним взором откуда ни возьмись встает темноглазая шаманка, задающая вопросы, на которые он отвечает на два голоса. Противоречиво отвечает, пусть и твердо: «Хочу умереть!» и «Хочу жить!».

Два полюса, которые тянут его теперь не весть куда, разрывая на две равные части!

Лена, его дорогая Леночка, в такие моменты всегда гладит его по взрывающейся головушке, шепчет успокаивающе, мол, на чистом листе можно писать все, чего только захочется. И он писал, старательно выводя вроде своим, но будто чужим почерком на страницах дневника все, что с ним происходило. Не хотел снова забывать. Боялся забывать! А так возьмет, перечитает и снова помнит.

Записывать все очень скоро вошло в привычку, и Жора начал вести дневник не только своих будней и праздников, но и истории тех людей, которые шли к нему теперь за помощью, ведь у него имелся дар видеть то, чего другим не видно.

Откуда в нем такой дар – неизвестно, но он радовался как ребенок каждому обратившемуся. Особенно был счастлив, когда видел полные светлых слез глаза и отчего-то виноватую улыбку Лены. Его любимой жены Леночки.