Глупая Бася все принимала на веру.

Иногда, если уж совсем бывала сама занята, бабуся посылалаее на рынок. Бася брала большую корзину, на дно ее клала кошелек и страшноудивлялась, когда его крали. Не могла понять: ведь она всегда так делала «заПольски». Отец говорил ей, смеясь:

– Бася, идите, вас уже ждут на рынке.

Кажется, она служила дворничихой в одном из домов наСаксаганского…

Когда-нибудь напишу эссе о львовских дворниках, об этих ныневымерших динозаврах, – хотя они заслуживают не эссе, а целой поэмы,трилогии, эпопеи!

В те годы все «брамы» – то есть ворота в длинную, какбинокль, арку каретного въезда – на центральных улицах Львова бывали непременнозаперты. Жильцы и гости давили на кнопочки звонков на панели с номерами квартири ждали, пока выйдет… дворник, ибо он не только подметал двор, натирал мастикойпаркет, надраивал до огневого блеска – чтоб горели на солнце! – медныеручки на дверях, но и исполнял обязанности консьержа.

Обитали они обычно в подвальных квартирках или в бельэтаже,не выше.

Дворника нашего дома звали пан Лущ. Именно он выходил назвонки в квартиры и чинно сообщал: «Никого нема в дому, до зобаченя», или«Прошэ бардзо», – что означало: он о госте предупрежден, и хозяева ждут.Ему и записки оставляли определенного сердечного свойства – «до востребования»,и сейчас я думаю, что пан Лущ мог сколотить неплохой капиталец, прислуживая напобегушках вездесущей богине тайной любви: пожилой амур с редкими желтымизубами и щучьим прикусом ощеренного рта.

Главным украшением его «кавалерки» – маленькой комнаты стуалетом (ванной не было), куда я однажды заглянул без спросу, – былавеликолепно исполненная довоенная реклама польских презервативов, на мойнынешний взгляд, гениально простая: один только фирменный знак «Ultra Gum», снадписью под ним: «Predzej ci serce peknie!» – «Скорее сердце у тебя лопнет!»

Всегда предупредительно вежливый со взрослыми (еще бы:возвращаясь домой поздним вечером, жильцы – так было принято – совалимонетку-другую поднятому с постели дворнику), он остервенело гонял нас, детей.И его можно понять: мы ежедневно донимали его одной и той же мерзкой выходкой:звонили сразу в несколько квартир и убегали, чтобы спрятаться за углом дома.

Пан Лущ выскакивал, дико матерясь по-польски, потрясаякулаками, обещая невинным прохожим страшные муки… чтобы уже через минуту, послеочередного ликующего аккорда по пяти кнопкам, непременно выбежать вновь, каккитайский болванчик. Так могло продолжаться бесконечно долго, особенно наканикулах: мы проверяли пана Луща на прочность. А он (вышколенная косточка!)все продолжал выбегать на звонки, и вовсе не потому, что хотел нас поймать, апотому, что боялся пропустить посетителя или жильца – то есть не выполнить, недай боже, свой долг.

Правда, на какой-нибудь сотый издевательский залп звонков онмог выбежать с мокрой тряпкой и, размахивая ею, как раненный в бою знаменосец,с вытаращенными глазами орать: «Пся крев! Курва! Шляг бы те трафил! Жэбы текров заляла!»[3]

Ах, какой у нас был дом… Такие дома во Львове называли«австрийскими»; а еще этот стиль носил имя «сецессия», и ни в одной другойевропейской стране я больше не встречал подобного названия.

Улицы Ивана Франко, Зеленая и Шота Руставели образовалитреугольник, внутри которого, в свою очередь, поместился треугольник домов, ауж внутри этого треугольника жил двор: разноуровневый и многокастовый.

Наш двор, мощенный мелкой плиткой, по периметру был обсаженитальянскими тополями. Каждый год их стригли, придавая форму, и тогда вся улицатерпко и волнующе пахла срезанными тополиными ветвями.

Во дворе и груша росла, добрая старая груша, плодоносящаяраз в два года. И когда созревали плоды лимонно-золотистого цвета, живущий вбельэтаже известный писатель Станислав Кобрыньский снимал урожай и разносил егопо квартирам. (Странно, что я никогда не пытался прочитать ничего изнаписанного Кобрыньским – нелюбопытная юность? А между тем этот пан был весьмазабавен; бабуся уверяла, что он сорочки меняет пять раз на дню, а в опересадится на те места, что с краю: боится рокового падения люстры.)

Опять-таки странно, что никто из других жильцов на грушу непосягал. Например, ее ветви поднимались к самым окнам нашей кухни, и вурожайный год можно было распахнуть окно и сорвать плод. Однако никому неприходило это в голову. Все ждали, когда пан Станислав чинно поделит урожай.Между прочим, когда старый писатель умер, дерево, как в хорошей притче,перестало плодоносить.

Подвал и чердак нашего дома – два континента противоположныхмиров – заслуживают отдельного упоминания. В подвале держали овощи на зиму ихранили старый хлам, а вот чердак – тот был светлым, чистым, хорошопроветривался; в иных домах жильцы разводили там голубей… У нас соседивывешивали белье на просушку; чистые, крахмальные, подсиненные простынипарусами каравелл перегораживали чердак в ширину, и это был еще один волнующий– морской в центре Львова – запах моего детства. Очередность стирки соблюдаласьстрого, у каждого по чердаку были протянуты свои веревки – у пани Стефы, уГали, у Берты Ефимовны, у незабвенной бабуси…

– У меня сегодня большая стирка, – озабоченноговорила одна.

– А у меня – не так чтобы очень…

Парадная нашего дома… Пол ее был выложен отличносохранившейся мелкой плиткой с густым ковровым узором: синие лилии сплеталисьпо кремовому полю. Знаменитая фабрика Левинского: керамическая плитка, печныеизразцы… Зайдите и сейчас в какую-нибудь браму в центре старого Львова ипосмотрите под ноги: эта плитка не-сно-си-мая! – если, конечно, железнымломом ее не крушить.

Винтом взлетала вверх широченная лестница – чугунныекружевные перила с деревянными поручнями, отполированными сотнями рук; ковровуже нет, но еще сохранились между ступенями бронзовые ушки для ковровых штанг.В детстве наш подъезд напоминал мне протестанский храм, разве что без алтаря,зато с высокими – сквозь все этажи дома – окнами, не с прозрачным, а желтоватымзвездчатым стеклом, отчего по всем пролетам разливался неяркий, но благостныйтеплый свет.

Дважды в год – на Пасху и на 7 ноября – пан Лущ натиралмастикой дубовый паркет, а перила лестницы покрывал олифой. С тех пор, стоитмне войти в магазин красок и лаков – где бы это ни было, – я втягиваюносом воздух, чтобы приманить воспоминания о запахе парадной нашего дома.

* * *

…Интересно, что я помню день нашей с Петькой первой встречиабсолютно отчетливо.

Сквозь блаженный утренний сон, сквозь густую вязь звуков:бряканье бидона с молоком у входной двери, натужный скрип тросов грузовоголифта со двора (кто-то поднимает дрова или мешок с картошкой), гулкие оплеухивыбивалки о ковер на «заднем» балконе, уютное треньканье трамвая с улицы итягучий рык сборщика бутылок: «Фля-а-ажка-бутылка!», – привычно сплетаясьс вездесущими запахами утреннего города: кофе из кавярни напротив, выпечки изближайшей цукерни, – доносится (дверь приоткрыта) голос бабуси: