С последним чеканным поворотом его головы музыка смолкла.Карусель теней в последний раз проволокла по стенам все свои призрачные экипажии стала.

Две-три минуты он не шевелился, пережидая беззвучныеаплодисменты зала; затем качнулся, уронив руки, будто сбрасывая невидимую ношу,сделал шаг-другой к балкону и медленно отворил дверь, впуская внутрь тугоедыхание ночного залива…

Лицо его сияло… Так же бесшумно, как танцевал, он подкралсяк постели, на которой недвижным кулем застыла его возлюбленная. Глубоковыдохнув, опустился на колени у изголовья, щекой прижался к одеялу над ееплечом и прошептал:

– Не торопись… Не торопись, мое счастье…

«…Да будет трепыхаться тебе, доктор! Пора бы и в себяприйти: часа три как они отбыли, а ты все пятый угол ищешь…

Нет, как вспомню этот конвой: впереди она – призрак женщины,огненноволосый эльф с шизо-аффективным расстройством, – и позади он: сжесткими, как вага[2], сутулыми плечами и скованной походкой,смахивающий на марионетку больше, чем все его куклы, вместе взятые. Ну просто –Синяя Борода со своей невинной жертвой…

Собственно, зачем я это пишу? Неужели спустя столько лет вомне еще живы какие-то графоманские амбиции? Да вроде нет… Давно уже, случайнонатыкаясь в папках на публикации стихотворений и рассказов некоего БорисаГорелика, этого пылкого болвана, я не испытываю ровным счетом ничего: видимо,эмиграция отбивает какие-то душевные печенки; тем более удачная эмиграция,вроде моей, – если, конечно, считать развод с Майей удачей.

Нет, возвышенные позывы тут ни при чем. Просто внезапноежелание записать кое-какие мысли приоткрыло в памяти шлюзы, из которых сначаларучейком, а затем потоком хлынуло прошлое, задним числом объясняя события нашихжизней – спаянных, как выяснилось, более тесно, чем когда-то мог предположитькаждый из нас троих.

А изо дня в день исписывая по нескольку страниц, ты поневолесооружаешь какую-никакую – пусть осколочную, скороговорочную ихроменькую, – но свою картину мира. Хуже, когда пытаешься найти в этойкартине свое место, задумываешься над ним и… обнаруживаешь импозантное усатоеничтожество под собственным именем.

А я всегда чувствую себя ничтожеством, когда присутствую привстрече этих двоих после разлуки.

Самое нелепое, что официально она действительно приходитсямне женой. Как еще я смог бы устроить ее к нам в клинику, если она не имеет нималейшего основания на репатриацию в Израиль?

Когда в девяносто шестом мне впервые позвонил из Прагиополоумевший Петька (они оказались там на очередном фестивале кукольных театров,не имея ни жилья, ни гражданства, ни медицинской страховки; да еще только чтоумер – и слава богу! – этот их несчастный ребенок), когда он позвонил мне,абсолютно невменяемый, так что сначала я не мог толком понять, кто из них двоихрехнулся, и вопил: «Сделай что-нибудь, спаси ее, Борька!!!» – вот тут-то мне ипришлось вспомнить, что я полгода как благополучно разведен и вполне готов кновым идиотским свершениям.

Не знаю, что в тот момент стряслось с моими мозгами, нотолько сердце мое разрывалось от жалости к ним обоим.

Главное, в ту минуту я почему-то – как ударило меня! –вспомнил пророческие слова незабвенной моей бабуси Веры Леопольдовны в день,когда Петька объявил, что они с Лизой решили…

– Боба… – сказала она, войдя ко мне в комнату иплотно прикрыв дверь своей широкой спиной. – Ты будешь не друг, анастоящая гóвна, если не отговоришь Петрушу от этого гибельного шага.

Незабвенная бабуся говорила на четырех языках и на всехрешительно и живописно, как изъясняются обычно хорошие гинекологи, но нарусском излагала мысли особенно непринужденно и веско, с терпким вкраплениемматерка – когда считала это эмоционально необходимым. Бывало, в детстве войдетв мою комнату в самый разгар игры, с неизменной сигаретой во рту, да какрявкнет своим неподражаемым басом: «Ой, Петлюра ж! Шо ж так нóсранокругом, люди добры?!»

– Останови эту сумасшедшую телегу, Боба, она егораздавит, – сказала бабуся.

– Почему? – озадаченно спросил я.

– Потому, что эта крошка не из доброго лукошка…

И когда я вскинулся и забурлил, осадила меня так, как толькоона это умела: презрительным холодным взглядом. (Мой отец, ее единственный сын,в таких случаях говорил, усмехаясь: «вскроем проблему скальпелем».)

– Дурак, – обронила она тихо и властно. – Я –медик. Плевать мне на нравственность всей той семейки. Плевать мне, какую изжен проигрывал в карты ее папаша, и с какой радости выбросилась из окна спальнипрямо в ночной рубашке ее несчастная мать. Я сейчас о другом: там нехороший генв роду, а это не шутки.

– Какой еще ген… – пробормотал я, чувствуя за еесловами муть и холод глубокого омута.

– А такой, что ее мать до Лизы родила двоих мальчиков,одного за другим, и оба – с синдромом. Хорошо, что не жильцами оказались.

– Что за синдром? Дауна?

– Нет, другой. Какая разница?

– Нет, ты говори уж, говори! – взвился я.

– Н у… есть такой, – сказала она. –Называется «синдром Ангельмана» или «синдром смеющейся куклы», а еще – «синдромПетрушки». Не учили еще? Маска такая на лице, вроде как застывший смех, взрывывнезапного хохота и… слабоумие, само собой. Неважно! Поговори с ним по-мужски,если не хочешь, чтобы я вмешалась.

– Только попробуй! – крикнул я ей вслед и созлости запустил в закрытую дверь вышитой думкой. Но с Петькой все-таки пыталсяговорить – такое впечатление на меня произвели бабусины слова. Особенно этоназвание…

…Тут ведь надо всю Петькину жизнь рассказывать: и про егосахалинское детство, и про нескладную его семью – а что я, собственно, знаю? Онс малых лет был дьявольски скрытен, вернее, просто герметичен в своих чувствах;во Львове проводил только летние месяцы, когда мать отправляла его на каникулык своей любимой Глупой Басе. А та, за неведомые мне в то время заслуги переднашей семьей, приходила к нам каждое воскресенье «столоваться» – выражениебабуси.

Помню ее почему-то в одном лишь облике: высокую, с плоскимиседыми волосами и длинными плоскими ступнями, одетую в старый плащ моего отца –мужчины корпулентного – с огромными надставными плечами. На шее болталсядетский шарфик с розовыми бомбошками на концах.

Кажется, она даже носила и туфли моего отца, у них размерсовпадал. А тот – насмешник и балагур – говорил ей с благоговейно-озабоченнымлицом:

– Берегите эти вещи, Бася, они почти новые. До меня ихносили только трое: мой дед – изящный харьковский извозчик, актриса ВераХолодная и Феликс Эдмундович Дзержинский.