– Не понимаю, как его мать может доверять мальчика этойдурынде…

Неразборчивый мамин отклик на ее слова, затем бабусины звуки:чирканье спичкой о коробок и астматическое придыхание, с каким она затягиваетсядымом (а то, что сигарета уже во рту, слышно по шепелявому выговору согласных):

– Оставь, она не помнит, как ее зовут! Слушай, надо быкак-то обогреть пацана, а? Скажи ей, пусть в воскресенье приходят вместе,тарелки супа мне не жалко. И пусть тогда Боба…

Она удаляется по коридору в кухню, где сразу оживаютчугунные и кафельные звуки: там огромная печь на четыре конфорки, духовка длявыпечки хлеба, чугунные, с резными оленями, поддоны под выпавший вдруг из печкиуголек… – где они с мамой бубнят родственными озабоченными голосами:«боба-боб-для-бобы…».

И в воскресенье Глупая Бася приходит не одна, а с мальчиком:щуплым, носатым, молчаливым; очень, очень странным…

Так я о том, что с детства он был замкнут и скрытен – вовсем, что не касалось главного: его зачарованности куклами, какой-то обезумелойпогруженности, безжалостной – и я сказал бы, тиранической – влюбленности вирреальное пространство кукольного мира.

Сейчас думаю: не была ли его тяга к выражению себя черезкуклу преодолением частичного аутизма, способом как-то обратиться к миру?Недаром он и сейчас совершенно преображается, когда берет куклу в руки;и если работает не за ширмой, а на сцене, в открытую, то – при своем-тонебольшом росте, сутулости и отнюдь не классической фигуре – кажется болеевысоким, необъяснимо более значительным и – да что там! – становитсяпо-настоящему неотразим.

Главным анекдотом его детства была кража маленькой Лизы,неосторожно оставленной возле магазина без присмотра – «на хвилечку!» – еенянькой-русинкой. Петька, восьмилетний пацан, утащил младенца прямо из коляскитолько из-за того, что своими томными глазищами и пунцовыми, как ягода-калина,кудряшками эта лялька была ужасно похожа на ожившую куклу!

А может быть, наша первая встреча запомнилась мне потому,что как раз в тот день всю улицу переполошило ужасное событие: из окна своейспальни выбросилась молодая жена адвоката Вильковского.

Глупая Бася ввалилась в нашу прихожую, пыхтя, как паровоз;топала отцовыми ботинками и, мешая польские и украинские слова, несла какую-тобурную околесицу. Когда наконец ее раздели, переобули и вытолкнули в залу,выяснилось, что в прихожей кто-то остался и стоит под вешалкой. Го-о-о-споди, проговорилабабуся густым протяжным своим басом, он же ростом с мой зонт, этот ребенок…

(Зонт у бабуси, правда, был царским: фиалковый, с блестящейпикой. Отец почему-то называл его «Фрейлина императрицы», – он давалпрозвища всем вокруг, и людям, и вещам. Приземистый секретер в его кабинетеназывался «Присяжный поверенный», а васильковый мамин халат с вечнорасстегнутой на груди золотой пуговицей носил непонятное мне имя«Здрасьте-пожалста!».)

У пацана, что привела Глупая Бася, оказался отсутствующийвзгляд прозрачно-серых, седых каких-то глаз. И диковатая раскосина в них была,будто глядел он не прямо, а сквозь тебя или куда-то над твоей головой… Позже японял, что в квартиру он вошел как раз после того, как «скорая» увезла телосамоубийцы; оказывается, та выбросилась из окна прямо у него на глазах, –вполне объяснимый шок для восьмилетнего ребенка. Но в тот момент он мне ужасноне понравился: остолоп какой-то, вдобавок немой. А меня-то мама уговорилавыстроить для «нового друга» парк своих машин. Они тянулись цветной сверкающейколонной по комнате, заруливали под кресло и под стол, а в поставленной на попакартонной коробке из-под набора перчаточных кукол я устроил стоянку маленькихколлекционных моделей.

Но этот будто замороженный тип едва бросил взгляд на моибогатства. Зато, приметив в углу горку вываленных из коробки глиняных голов нагрязноватых балахончиках, буквально остолбенел.

– Мо… можно? – тихо спросил он, неловко тычапальцем в эту свалку.

– Па-ажал-ста, – ответил я, пожав плечами. Непоказал виду, что обиделся.

Перчаточных кукол отец привез из Москвы, куда время отвремени ездил в командировки. Коробка вмещала сразу три набора: «Незнайка наЛуне», «Русские народные сказки», «Сказка о попе и работнике его Балде». Днятри я ими играл, показывая бабусе и маме «спектакли» на спинке стула;и поскольку главным постановочным элементом у меня были драки, и куклыбились, как петушки, нос об нос, то вскоре их глиняные физиономии облупились.Вид у «артистов» был довольно жалкий, и я потерял интерес к этим убожествам.Они умели только кланяться и хлопать в ладоши. И вообще, я всегда любил точноеподобие настоящих вещей – то есть, как теперь понимаю, рос ребенком безвоображения.

Никогда не забуду, как мой гость плюхнулся на коленки возлеэтой кучи тряпья и стал разбирать, раскладывать кукол на ковре, бережнорасправляя мятые балахоны…

И вновь, подняв на меня светлые, какие-то сквозистые глаза,спросил: можно?

– Да это же барахло собачье! – в сердцахпроговорил я, нажимая на пульт управления великолепной заграничной машинки.

Тогда он молча крутанулся на коленках, показав мне спину,ссутулился, копошась там, а когда обернулся с воздетыми, как для молитвы,руками – и на каждой сидела кукла, – у него уже было другое лицо, онвообще стал другим.

И вот на край стола тяжело взобрался надменный и глупый,брюхастый Поп. Суетливо крестясь, как-то страшно живо шевеля боками и смешноотклячивая зад, он пятился и повторял басом: «Осподи-сусе-христе-осподи-суси»…А навстречу ему пошла, колыхая косой, Красавица из совсем другой сказки.Напевала визгливым голоском стыдные уличные куплеты, предлагая Попу показать…Словом, пацан отлично знал все эти слова, проговаривал их смачно, с жеманнымдевичьим смешком, подпихивая изнутри подол платья. Красавица завлекала Попа,набивала себе цену, и в этом была холодящая пружина спектакля. Величала онаПопа «старым хреном», «собачьим хвостом» и «вонючей колбасой»; отплясывалаперед ним какой-то непристойный канкан, а тот заваливался на спину, отдувался,скулил, просил пощады… «Не уходи, ягодка моя сладка-росиста! Проси, шо хошь,токо дай хрудя пошшупать!». А та ему: «Нетушки, стар-пузатый, ты прирежь спервасвою жирну попадью!» Одним словом, ничего похожего на сказку Пушкина…

Не помню уже всех перипетий этого спектакля, помню тольковпечатление восторженной оторопи, я бы сказал, разносторонней: от смелости его,глубокой осведомленности в таинственной сфере взрослых отношений, от того, какстарые тряпки с болванками голов вдруг стали живыми существами, отзавораживающей разноголосицы: Балда залихватски растягивал слова хриплым пивнымголосом, посвистывал сквозь зубы и страшно матерился; Незнайка фистулой частилхулиганскую абракадабру и разок громко пукнул в патетическом месте песни«Взвейтесь кострами, синие ночи!». Главное, в сюжете не возникало ни единойзаминки: кто-то кого-то догонял, бил или танцевал с ним, тот вопил, убегал илиулещивал; голоса переплетались, сшибались, дразнились и – как мне тогдапоказалось – все время что-то распевали, чуть ли не дуэтом; обволакивали,увлекали за собой действо на двух руках.