Никогда в жизни мне еще не было так интересно. Я былпокорен, взят в плен, порабощен им раз и навсегда… Боюсь, все это продолжаетсяпо сей день, хотя кукольный театр и вообще сам мир кукол так и не стал моим.

Когда нас позвали в столовую, он идти не захотел, – нехотел снимать кукол с рук. Залез под стол и молча зыркал оттуда своими волчьимиглазами. Но его дружелюбно выволокли, и за обедом он – возможно, потому, чтовзрослые намеками, глухо и обрывочно, косясь на детей, раза три упоминали обутренней трагедии, – сидел угрюмый и замкнутый, в точности такой, какимпришел. В мою сторону даже не глядел, ковырял вилкой скатерть. А я-то думал, мыуже друзья…

Мне и сейчас при каждой встрече хочется сразу всучить ему вруки какую-нибудь куклу, чтобы вместо отчужденной маски увидеть его настоящеелицо. Кстати, в юности довольно долго он и таскал повсюду с собой одну из техкукол, величиной с ладонь, которые с поразительной ловкостью мастерил сам «наподарки». Если правильно помню, это делалось так: на проволочный крестнакручивался синтепон и обклеивался материей, после чего оставалось толькорожицу расписать. И он действительно их раздаривал – раздаривал прямо наулицах, первым встречным людям, не обязательно детям.

Одним словом, тем первым летом Петька увлек всю дворовуюребятню – нас было человек восемь. Я выпросил у мамы розовый лак для ногтей,разбитые носы кукол были тщательно реставрированы и блестели на солнце. Вселето, – а в тот год удивительное лето выпало Львову: ясное, синеглазое, с воздушнымиоблачками над Высоким Замком, – наш дворовый театр с утра до вечера сэнтузиазмом репетировал и представлял комедии и сказки собственного сочинения.И как подумаю сегодня: нелюдимый, явно «проблемный» восьмилетний мальчик сталодновременно основателем, режиссером, художником и артистом пусть небольшого,но творческого коллектива, с поистине моцартовским даром сочиняя тексты имизансцены, терпеливо натаскивая тех, кому поручал куклу, заставляябезалаберных артистов снова и снова повторять движения и слова роли или «делатьоркестр»: дудеть в жестяные дудки и губные гармошки, греметь погремушками ибить в бубен.

Эта всеобщая увлеченность произвела такое впечатление навзрослых, что отец Гульки дядя Рустам, милиционер, отправился вслесарно-столярную мастерскую, за начальством которой числился какой-то грешок,и, то ли путем шантажа, то ли как-то еще воздействовав на директора, заставилсделать ширму для нашего театра. Роскошную раскладную ширму с настоящимидверными петлями! Все четыре ее створки мама обтянула сизой подкладочной тканьюиз дедовых портновских запасов, а из старой гобеленовой скатерти был сшитнастоящий фартук – тот, что вешается на ширму перед зрителем: по зеленому полюпузырились бокастые желтые груши, будто минуту назад снятые с дерева бережнойрукою пана Станислава.

А ведь где-то она валяется в сарае – там, во дворе нашегодавно покинутого львовского дома…

* * *

Словом, я все же затеял с ним тот тяжелый разговор, пытаясьчто-то промямлить о «нехорошем гене»; даже название выдавил…

Мы сидели в кавярне на Армянской, где кофе варили в туркахна раскаленном песке. Над узкими горлышками вспухала пенка, пузырясь по бокамтурки, если сбегала, так что в крошечном помещении витал божественный аромат.За окном хлестал дождь; по блестящей кубической, волнистой от рытвин «брукивке»мостовой, сливаясь по обочинам, бежали ручьи, а над пупырчатыми лужами плыли,покручиваясь в руках у прохожих, цветные зонты.

На этой узкой и ободранной, но живой и прекрасной улице,видавшей и аппетитные драки, и надрывные страсти, всегда ошивалась львовскаяхудожественная богема. Я и сам однажды отбивал там кулаками у художникаТрофименки свою Майю, тогда еще даже не невесту; в те годы оленьи бои мнеказались действенным средством завоевания женского сердца.

И вот, сидя за обшарпанным столиком, в ожидании своей«филижанки кавы»…

Нет, все же о кавярне на Армянской надо подробнее! Надо бынайти особенные слова, – ведь в пряно-охристом воздухе этого неприглядногопомещения остался витать лохматый призрак нашей юности, наше кофейное братство.

Не знаю, кем и когда рождена была легенда, что кофе наАрмянской – это лучший кофе в мире. Чужим там вполне могли подать порядочноепойло. Просто чужие-то почти и не забредали – не слишком очаровательное быломесто: сесть практически негде, десерта никакого… Да и сама эта улочка, сосвоим, замечательных, конечно, пропорций, но таким облупленным храмом… Почемуже Армянская у нас котировалась выше всех прочих мест в городе?

Здесь можно было застать того, чей адрес и телефон давнопотерял, здесь оставляли друг для друга передачки, документы и записки. «Яоставлю для тебя на Армянской», – привычная фраза, оброненная на бегу,выкрикнутая из окна трамвая, шепотом сказанная в «читалке» института…

Там посменно работали две женщины: Лариса и Надя. Надя –этакая мамашка в теле, с плавными сдержанными движениями, – никогда неварила плохого кофе: вероятно, рука не поднималась. Она мало кого привечала, нокофе, который готовила, назывался «как всегда», – тетка понимала вритуале. Вторая, Лариса, – та была королева: крахмальный фартучек, макияж,манеры – залюбуешься! Королева могла заварить кофейку и по второму разу, «навторой воде» – если кто не приглянулся.

В процедуре приготовления кофе был момент соучастия: тебеготовили турочку, показывали – где твоя, и ты уже был при деле: вскакивал из-застолика и двигал ее в песке, следя за тем, чтоб пеночка поднялась, но неперелилась: она должна была подняться раза три-четыре.

И, глядя, как плавно по песку жаровни двигает Надеждаупряжки металлических турок в своих полных руках, напоминая этим церковногоорганиста, Петька задумчиво переспросил:

– «Синдром… Петрушки», ты сказал?.. – и вдруграссмеялся: – Так это мне и подходит. Я ж и сам – Петрушка!

В то время он был увлечен историей русского уличногобалагана, много читал о нем, разыскивал воспоминания стариков о представлявших«по дворам» бродячих кукольниках начала века, сам вытачивал пищики и даже писалскабрезные тексты – ужасно смешные и острые – для каких-то будущих «дворовыхсцен», которые надеялся поставить.

Часами он мог рассказывать, какие сорта дерева идут на туили другую деталь куклы, и как по виду древесины можно определить, откуда куклародом, и какое значение имеет направление среза дерева, не говоря уже означении таких сезонных кондиций, как влажность, например. Я прилежновыслушивал всю эту муру и скукотищу, потому что самым интересным в эти моментыбыли его лицо и руки.

Во Львов он приезжал уже из Питера, где учился в ЛГИТМиКе;приезжал часто – ради Лизы, конечно, – но и не только: либеральныйдиректор центрального Дворца пионеров дал ему возможность поставить первый егоспектакль по известной сказке «Журавль и цапля».

Помню и сейчас этот спектакль довольно подробно.

Он работал на столе с тремя парами кукол, которых сделал сампо собственным эскизам. Первая пара кукол – совсем юные и трогательные журавльи очаровательная цапля, – влюбившись, ходили друг к другу через болотосвататься, да никак не могли поладить… Вторая пара была уже «в возрасте»: поседелыйжуравль в пенсне, с решительным намерением устроить семейную жизнь, по-прежнемунаведывался к моложавой кокетке-цапле… и опять они ссорились и никак не моглиуступить друг другу. И, наконец, третья пара кукол: неузнаваемый, с толстенным,будто разбухшим клювом старик-журавль и глупая подслеповатая старуха-цапля,которые все предъявляли друг другу вздорные претензии, от слабости едва держасьна ногах…