– И тогда вы…

– Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. –И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первойпули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадалисьзадержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстросмог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашимпорядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть переданоопять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще,если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения –долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение,несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меняотчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудиеми, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которуюпотом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, нетеряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию.Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное находу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко исхватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнениивоинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптеркесолдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги,часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего,Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут ужбыло не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинскойповинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызоветникаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту неимеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и нетребуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, невызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнутьсяна «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россиюпоезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что ястану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Оченьуж мало общего было между прежним бравым поручиком и отставным ефрейторомОлонецкой губернии крестьянского происхождения… Как легко можно догадаться,расчет оказался верен. До Питера я добрался, можно сказать, без малейших хлопот– волнение при виде жандармов и городовых не в счет. А в Питере, поразмыслив,отправился к старому знакомому, поручику Бикашову…

– Откуда же вы знали, что он самым тесным образомсвязан с социал-демократическим подпольем? – вкрадчиво спросил Кудеяр.

Сабинин недоумевающе уставился на него:

– А я этого вовсе и не знал, простите. Просто… Мы давнобыли знакомы и тесно сблизились. Образ мыслей Бикашова, его общие настроениямне были прекрасно известны. Меж офицерами многое высказывается откровенно,среди нас нет жандармских шпиков…

– Вы ошибаетесь, увы, – тихо сказал Кудеяр. –Встречаются.

– Возможно, вам виднее. Но достаточно редко, надеюсь. Иуж никак не в моем случае – иначе мы с вами сейчас не сидели бы здесь. В общем,я прекрасно знал, что Бикашов, как бы это выразиться, человек с…противоправительственным, а то и вовсе противомонархическим душком. Многие моипрежние наблюдения позволяли с уверенностью считать именно так. Пожалуй, я неждал от него какой-то помощи, уж никак не предполагал, что он не простообладает неподобающим образом мыслей, что он – из ваших, подпольщик…Просто-напросто знал: уж Бикашов не выдаст, а дельным советом разодолжитьможет. А действительность даже превзошла мои скромные ожидания. Он не простодал совет, а свел с нужными людьми… Вам рассказывать об этом подробно?

– Не нужно.

– В общем, ко мне присматривались, пытали и допытывали…пока я, доведенный, признаюсь вам честно, до некоего остервенения, не предложилим проверить меня в деле. На их усмотрение. Пройти испытание, каковое им будетблагоугодно выбрать. Поразмыслив, ваши друзья предложили некий, как у вас этоименуется, а к т. Ну и что? Жандарм так жандарм. Терять мне былосовершенно нечего, а смертоубийство живого человека к тому времени было дляменя, простите за цинизм, делом знакомым. Ни япошки мне по ночам не снились, ниэтот ваш подполковник… И до сих пор не снится. Вас не коробит такая душевнаячерствость?

– Ничуть, – ответил с улыбкой Кудеяр. –Поскольку могу сказать о себе совершенно то же самое… Японцев, правда, на моемсчету нет, но различия невелики, а?

– Да пожалуй, – кивнул Сабинин. – Ненаполнить ли сосуды? Без тостов и заздравных пожеланий… Ух! Да, это не Яшкинфинь-шампань, «Смирновская» хороша… Ну и вот, теперь я сижу перед вами –человек двадцати семи лет от роду, один как перст, ничего на этом свете неумеющий, кроме как воевать… и все на этом свете потерявший…

– Кроме свободы.

– Вот только к чему мне эту свободу применить? Особеннов нынешнем моем состоянии? Знаете, я добросовестно прочитал те брошюрки, коимиваши товарищи пытались меня просвещать. И ничего не понял, буду откровенен.Классовая борьба, эксплуататоры и эксплуатируемые… В одном я с авторамиброшюрок согласен – нет у российской монархии ни будущего, ни перспектив. Ну илеший с ней! Сохранение существующего строя меня не волнует. Даже наоборот.Пока сохраняется нынешний порядок вещей, так и оставаться мне изгоем, беглецомс намыленной петлею в перспективе….

– Ну что же, – сказал Кудеяр. – То, что выэто понимаете, уже кое о чем говорит… вас ничто не связывает с нынешним строем,не попробовать ли вам счастья, Артемий Петрович, на другой стороне?

– У вас, я так понимаю? В ваших рядах?

– Разумеется.

– Я согласен, – сказал Сабинин. – Нераздумывая. Не считайте это пьяной бравадой – право же, было время многоеобдумать. В этом нет ни капли идейности, как я уже неоднократноподчеркивал – один лишь практический цинизм. Цинизм, великодушно простите.Ход моих рассуждений прост. Я до сих пор смутно представляю, что за порядок выпытаетесь создать, какие цели преследует ваша грядущая революция. Но вот одно язнаю совершенно точно: если вы окажетесь не прожектерами, а людьми дела и своейцели все же достигнете, на месте существующего строя воздвигнете нечто новое,иное, – при этом раскладе все мои прошлые прегрешения будут забыты истерты из книги жизни. Быть может, станут и не прегрешениями вовсе, азаслугами. Случались прецеденты, взять хотя бы французишек или Кромвеля с егосообщниками. Даже если порядок вещей и поменяется не столь уж кардинально,некая грандиозная амнистия всегда воспоследует… Я прав?

– Безусловно. Во многом.

– Приятно слышать, – поклонился Сабинин. –Есть, правда, одна загвоздочка… А окажусь ли я вам нужен со своими стольнехитрыми побуждениями? Я же не идейный, интересы мои, пардон, насквозь дажешкурные… Ну что, подхожу?

– Подходите, – серьезно сказал Кудеяр. – Посекрету вам скажу, Артемий Петрович, бывают ситуации, когда чрезмернаяидейность и противопоказана, и прямо вредит делу. Хотите, я тоже буду несколькоциничен? Революция – столь грандиозное и сложное предприятие, что оно вбирает всебя разнообразнейшие человеческие типажи, вовсе не обязательно идейные,превзошедшие марксизм до тонкостей. Взять хотя бы анархиста Яшу, взять техгоспод контрабандистов, чьими услугами мы давненько пользуемся – за плату ввиде презренного металла. Мы тоже вынуждены сплошь и рядом допускать в своюпрактику элементы цинизма… Так вот, в вашу пользу говорят два весомейших обстоятельства.Во-первых, вы – кадровый офицер, обстрелянный, боевой. Таких у нас мало. Адевятьсот пятый год показал, что опыт вооруженной борьбы порой предпочтительнеелюбой идейности и подкованности в марксизме. Во-вторых… У вас нет обратнойдороги, вы прозрачны, как стекло. Не тот случай, чтобы каяться. Вашего покаянияпопросту не примут, поскольку на вашем счету и тот злополучный интендант, и,что весомее, жандармерии подполковник Армфельд, коего начальство ценилодовольно высоко и убийством его было разъярено не на шутку… Все ваши надеждыотныне связаны исключительно с нами. Давайте обозначим это явственно, чтобы неосталось никаких недоговоренностей… Ну, как вам мои циничные построения?