– Честно? У меня камень с сердца упал. По-моему, мыдруг друга стоим. И вы мне нравитесь, товарищ Кудеяр. До сих пор мне из вашихпопадались то недалекие фанатики вроде Прокопия, то витийствующие либералы впенсне…

– А Бикашов?

– О, с ним совсем другое… – сказал Сабинин. –Он честолюбив. И слишком хорошо помнит биографию Бонапарта. Но ведь и это нетак уж плохо в рамках вашей философской системы?

– Разумеется… – Кудеяр улыбнулся, но глазаоставались холодными. – Итак, мы поняли друг друга, Артемий Петрович. И мыдруг другу подходим. В ближайшие же дни я вас переброшу за кордон, где вынаучитесь многим полезным вещам. Я не буду брать с вас страшных клятв в духекарбонариев и масонов, это нелепо и несерьезно. Вы взрослый человек, понимаетевсе. Главное не забудьте. Кара за предательство у нас одна – смерть.

– Да ну? Вот неожиданность! – хмыкнул Сабинин,осклабясь.

Сабинин давно уже не пытался определить, шагает егопроводник прямиком к неизвестной цели или предосторожности ради кружит по лесу,запутывая случайного клиента. Могло оказаться, что справедливо как раз второесуждение, – читывали в романах, как же, да и слышать кое-что доводилось…

Он покосился на спутника – невысокого, очень кряжистогомужчину средних лет, несмотря на теплую погоду щеголявшего в кожушке. По виду,по поведению, по речи – мужик мужиком, как тысячи ему подобных.

Никакой романтики, господа… Даже обидно чуточку. Сабинин,разумеется, понимал, что реальные контрабандисты должны как-то отличаться оттех, что мелькают в романах и на оперной сцене: никаких черных плащей, в коиони живописно драпируются, никаких широкополых шляп, низко надвинутых на глаза,а также навах за поясом и тореадорских рубах. Жизнь всегда прозаичнее. И все жекто бы мог подумать, что задержавшийся однажды в Тамани господин поручикТенгинского полка оказался настолько прав… Точнее, настолько будничен вописаниях.

– Ремесло-то выгодное, Грицько? – спросил он,чтобы только нарушить долгое, ставшее неловким молчание.

Грицько мельком бросил на него равнодушный взгляд,ухмыльнулся – из-под усов показались крепкие желтые зубы:

– Эге ж. Не голодуемо. Смотря по удаче всё…

– Слушай-ка… А этот твой дружок Яша за нами жандармовне пошлет? Чересчур уж легкомысленный субъект…

Грицько засмеялся:

– Не волнуйтесь, пане. Воны, те а-нар-хыс-ты, – вего голосе проскользнуло явственное презрение, – нас дуже боятся. Знают,бисовы души: чуть шо, мы им косточки переломаемо. Пан как в воду смотрел:легкий мыслью народец. Ой, легкий… Кричат, шумят, книжки мусолят, анархыю ту клятуюпридумалы. Через кордон опять же повадились шмузгать. А яка ж, прошу пана,анархыя, тэорыя эта ихняя, в нашем деле потребна? И деды наши, и отцы ремеслоправили без этих самых тэорый… И жили справно. Нет, им непременно подавайтэорыю с анархыей… Одно слово – баре, прости господи… Щоб воны на дымизошлы… Щоб им ни дна, ни покрышки…

– И мне, выходит, тоже? Я ведь тоже, строго говоря,барин…

– Що вы таке говорите, пан? – серьезно сказалГрицько. – Баре – это те, кто с жиру бесится, а вы – чоловик серьезный.Официэр, сразу видно. Я ж служил в войске, понимаю такие дела, пана официэраузнаю вмиг. Ой, добже пан Яшу тогда напужал! А как же ж, ведаем, Яша сам полегкости мысли проболтался. Как ему пан без всяких тралимондий пистоль в лобупер… Щоб не баловал…

Пожалуй, он относился к Сабинину с некоторым уважением, чтостранным образом было приятно, хотя, казалось бы, что ему в мнении простогокордонного мужика?

– Знаешь, мне отчего-то казалось раньше, что черезграницу ходят непременно ночью, – сказал Сабинин чистую правду. – Амы белым днем отправились.

– Так это ж когда как, – рассудительно ответилГрицько. – Смотря по месту, смотря по раскладу дела. Иногда ночью добжее,иногда и белым днем… Не сомневайтесь, пане. Ремесло знаемо.

Не было в этом мужике ни капли романтики, окончательноуверился Сабинин. Контрабандные путешествия в Австро-Венгрию и обратно были длянего столь же привычной и знакомой работой, как если бы боронил или сеял. Ещеодно крестьянское ремесло, одно из многих. Пожалуй, доведись ему Сабининазарезать, он исполнил бы это душегубство без малейшей злобы, вообще без всякихоттенков чувств. Просто выполнил бы еще одну мужицкую обязанность. Когдаподступают холода, а свинья отъелась, ее полагается резать, вот и вся нехитраяфилософия…

– Долго еще? – спросил он.

Они шагали по лесу уже больше часа, не встретив за это времяни единой живой души, – и до сих пор не показалось ничего, хотя быотдаленно напоминавшего границу меж двумя империями.

– Почекайте, пане, – спокойно ответилГрицько. – Скоро и дойдем. Сначала будет сторожка, охотники там пороюночуют, а уж потом, еще через полверсты, и просека, кордон то есть. А запросекой уж и австрияки… Пан пистоль с собою мае?

– А как же.

– Воно и не к чему, – поморщился Грицько. –Ну, какой толк, ежели что, от стрелянины? Никакого и толку. Вы уж, пане,душевно вас прошу, за пистоль зазря не хватайтесь, чтобы худа не вышло… А вогуле,[7] совсем добже было б, отдай пан мне пистоль…

– Да нет, я уж его лучше при себе придержу, –сказал Сабинин непреклонно. – Нельзя мне попадаться, я, знаешь ли, подвиселицей хожу…

Грицько, что Сабинина чуточку обидело, не выразил ровнымсчетом никаких эмоциональных чувств. Помолчав, рассудительно сказал:

– А чего ж. Не пан первый, не пан последний такой вэтих местах. На то и шибеница, чтоб под нею ходили, такая уж это поганаязараза, что без дела простаивать никак не желае… Тильки я вас, пане, все одноумоляю: зазря не хватаитесь за тот пистоль, уж если зовсим край подойдет…

– А как узнаем?

– А видно ж будет, – пожал плечами Грицько, –совсем край или еще не край…

– Тоже верно, – пожал плечами Сабинин, не найдя,что же все-таки противопоставить нехитрой, но убийственной логике. – Аскажи-ка ты мне…

– Ч-ш! – процедил сквозь зубы Грицько, замерев наместе и подняв руку. – Замрите, пане, як статуй. Осмотреться треба… Вотона, сторожка…

Теперь и Сабинин рассмотрел сквозь сосны узкую длиннуюпрогалину, избушку слева – немудрящую, с незастекленными окошками ипровалившейся кое-где крышей. Низенькая дверь наполовину распахнута, накрылечке стоит ржавое ведро, нигде ни малейших примет человеческогоприсутствия.

Согнувшись в три погибели, сделав знак Сабинину следовать засобой, Грицько перебрался к высокому кустарнику и, присев на корточки, весьобратившись в зрение и слух, замер, напоминая сейчас хищного зверя в полнойсиле. Заметив краешком глаза, что Сабинин сунул руку под пиджак, поближе кбраунингу, «честный контрабандист» искривил лицо в яростной гримасе, зашипел: