Я нашел его, идеально безнравственного; он ждал меня – шквалтлеющих угольков ненависти, злобы, жадности и презрения.

Мы дошли до Мэгазин-стрит и прошли дальше, но еще недостигли реки, хотя она была почти рядом; об этой улице у меня не сохранилосьникаких воспоминаний, или я не забредал на нее во время моих скитаний по этомугороду – их городу, Луи и Лестата; обычная узкая улица под луной, с домамицвета плавника, с окнами, прикрытыми импровизированными занавесками, за однимиз которых сидел этот ссутулившийся, высокомерный, жестокий смертный,приклеившийся к телеэкрану, с жадностью глотающий солодовый напиток изкоричневой бутылки, не обращая внимания на тараканов и пульсирующую жару,рвущуюся в открытое окно; уродливое, потное, грязное и неотразимое существо,созданная для меня плоть и кровь.

Дом настолько кишел паразитами и крошечными мерзкимитварями, что больше всего напоминал скорлупу, треснувшую, ломкую, вездесущиетени делали ее похожей на лес. Никаких санитарных норм. Среди куч мусора и сыростигнила даже мебель. Урчащий белый холодильник покрывала плесень. Только вонючаяпостель и лохмотья выдавали истинное, жилое, предназначение дома.

Подходящее гнездо для этой дичи, для этой мерзкой птицы, длятолстого, сытного мешка костей, крови и потрепанного оперения, годного толькона то, чтобы ощипать его и съесть.

Я оттолкнул дверь в сторону – навстречу мне, словно роймошек, поднялась человеческая вонь – и тем самым сорвал ее с петель, но безособенного шума.

Я прошел по газетам, раскиданным по крашеным половицам.Апельсиновые корки превратились в коричневатую кожу. Бегали тараканы. Он дажеголову не поднял. Его опухшее пьяное лицо отливало жутковатой синевой, но приэтом в нем было, возможно, и что-то ангельское – благодаря свету лампы.

Он взмахнул волшебным пластиковым приборчиком, чтобыпереключить канал, экран мигнул и беззвучно заморгал, и он включил громкость –песня, играет группа, пародия, хлопают люди.

Дрянные звуки, дрянные картинки, как и окружающий его мусор.Ладно, ты мне нужен. Больше никому.

Он поднял глаза на меня, маленького агрессора, Дэвид ждалслишком далеко, чтобы он его увидел.

Я толкнул телевизор в сторону. Он покачнулся и упал на пол,его детали разбились, словно внутри находилось множество склянок с энергией,теперь превратившихся в осколки.

В нем моментально возобладала ярость, зарядив его лицосонливым узнаванием.

Он поднялся, расставив руки, и набросился на меня.

Перед тем как впиться в него зубами, я заметил, что у негобыли длинные спутанные черные волосы. Грязные, но густые. Они держались заспиной при помощи завязанной в узел у основания шеи тряпки и рассыпались попестрой рубашке толстым хвостом.

Надо признать, в нем оказалось достаточно густой,одурманенной пивом крови, которой хватило бы и на двух вампиров, и яростноебойцовское сердце, а при этом – столько плоти, что забираться на него было всеравно что оседлать быка.

Когда пьешь кровь, все запахи приятны, даже самыепрогорклые. Я, как всегда, подумал, что сейчас тихо умру от счастья.

Я поспешно набрал полный рот крови, подержал ее на языке ипропустил в желудок, если таковой у меня имеется, чтобы остановить алчнуюгрязную жажду, но не настолько, чтобы лишить этого типа воли.

Он впал в забытье и начал сопротивляться, сделал большуюглупость, вцепившись мне в пальцы, а потом совершил опасную бестактность –попытался добраться до моих глаз. Я крепко зажмурился и дал ему нажать на глазажирными большими пальцами. Никакой пользы это ему не принесло. Я мальчикстойкий. Нельзя ослепить слепого. Я был слишком занят кровью, чтобы обращатьвнимание. К тому же мне было приятно. Эти слабаки, стремясь оцарапать кожу,только гладят ее.

Его жизнь прошла мимо, словно все, кого он когда-нибудьлюбил, проехали на «американских горках» под искрящимися звездами. Хуже, чем накартине Ван Гога. Пока мозг не извергнет свои ярчайшие краски, нельзя узнатьнастоящую палитру того, кого убиваешь.

Вскоре он сдался. Я опустился на пол вслед за ним. Теперьуже я обхватил его левой рукой и лежал, прижимаясь к его большому мускулистомуживоту, как ребенок, и пил кровь большими торопливыми глотками, выжимая все егомысли, видения и чувства, чтобы они слились в один цвет, мне нужен только цвет,чисто оранжевый; и на секунду, когда он умирал – когда мимо меня большимшаром черной энергии, которая в конечном счете оказывается пустотой, простодымом или того меньше, прокатилась смерть, – когда смерть вошла в меня ивышла назад, как ветер, я подумал, не лишаю ли я его конечного понимания,сокрушая все, чем он был?

Чепуха, Арман. Ты знаешь то, что известно духам, чтоизвестно ангелам. Этот подонок отправляется домой! На небеса. На небеса,которые отказались от тебя, причем, может быть, навсегда. Мертвым он выгляделпросто отлично.

Я сел рядом с ним. Я вытер рот – нет, на нем не осталось никапли крови. У вампира изо рта капает кровь только в кино. Даже самыеприземленные бессмертные слишком опытны, чтобы пролить хотя бы каплю. Я вытеррот, потому что у меня на губах и на лице был его пот, и я хотел от негоизбавиться.

Тем не менее я восхищался им – несмотря на внешностьтолстяка, он оказался большим и удивительно жестким. Я восхищался чернымиволосами, льнущими к влажной груди в тех местах, где порвалась рубашка.

Его черные волосы представляли собой достойное зрелище. Ясорвал стягивающий их тряпичный узел. Густые и пышные, как у женщины.

Удостоверившись, что он мертв, я намотал их на левую руку ивознамерился выдернуть всю шевелюру из скальпа. Дэвид охнул.

– Тебе это необходимо? – спросил он.

– Нет, – сказал я. Но от скальпа все равно оторвалосьнесколько тысяч волосков, каждый – с собственным крошечным окровавленнымкорнем, сверкнувшим в воздухе, как яркий ночной светлячок. Мгновение яудерживал прядь волос в руке, потом они выскользнули из моих пальцев и упали заего повернутую набок голову.

Вырванные с корнем волосы небрежно легли на его грубую щеку.Глаза были влажными, как желе, и, казалось, еще не утратили способности видеть.

Дэвид отвернулся и вышел на узкую улицу. Вокруг гремели иревели машины. На речном корабле пел свисток.

Я пошел за ним. Я стер с себя пыль. Одним ударом я могразрушить весь дом, крыша просто обрушилась бы в зловонную грязь, и он бы тихоумер среди остальных домов, чтобы никто из жильцов даже и не узнал об этом, всевлажное дерево просто бы рухнуло. Я никак не мог избавиться от вкуса и запахапота.

– Почему ты так возражал против того, чтобы я вырвал еговолосы? – спросил я. – Я просто хотел забрать их, он же умер, ему всеравно, а никто другой не будет по ним скучать.