– Глупый шаблон. – Я двинулся вглубь чердака, гдеувидел маленькую оштукатуренную комнатку с шелушащимися на стенах розами, сбольшими, гибкими, красиво нарисованными викторианскими розами с бледно-зеленымипушистыми листьями. Я вошел внутрь. Сквозь окно проникал свет, но онорасполагалось слишком высоко для ребенка. Безжалостно, подумал я.

– А кто сказал, что здесь умер ребенок? – спросил я.

Под многолетней пылью все было чисто. Чужого присутствия неощущалось. Отлично, вполне справедливо, подумал я, никакой призрак меня неутешит. Почему это специально ради меня из своего сладостного покоя должнывозвращаться призраки? Ради того, чтобы я, может быть, прижался к воспоминаниюо ней, к ее хрупкой легенде? Как убивают детей в приютах, если за нимиухаживают одни монашки? Я никогда не считал, что женщины настолько жестоки.Сухие, возможно, без воображения, но не агрессивные до такой степени, как мы,чтобы убивать.

Я поворачивался из стороны в сторону. У одной стенывыстроился ряд сундуков. Один из них был открыт – в нем лежали старые ботинки,маленькие коричневые «оксфордские», как их называют, ботинки с чернымишнурками, и теперь моим глазам открылась дыра, ранее находившаяся у меня заспиной, пролом в стене, из которого вырвали ее одежду. Сваленная прямо там,лежала одежда, заплесневелая и мятая.

Меня сковала неподвижность, как будто эта пыль стала тонкимльдом, сошедшим с высоких пиков надменных и чудовищно эгоистичных гор, чтобызаморозить все живое, чтобы сомкнуться и навсегда положить конец всему, чтоумеет дышать, чувствовать, видеть сны или жить. Он заговорил стихами.

– «Не бойся больше солнечной жары, – прошепталон. – Не бойся бурь бушующих зимы. Не бойся...»

Я вздрогнул от удовольствия. Я знал эти строфы. И любил их.Я встал на колени, как перед причастием, и потрогал ее одежду.

– А она была маленькая, не больше пяти, и совсем она здесьне умерла. Никто ее не убивал. Ничего в ней особенного нет.

– Как же ваши слова противоречат мыслям, – сказал он.

– Неверно, я думаю о двух вещах одновременно. Сам фактубийства человека придает ему индивидуальность. Меня убили. Нет-нет, не Мариус,как ты мог бы подумать, – другие.

Я знал, что говорю тихо и высокомерно, потому что несобирался устраивать драму.

– Воспоминания окутывают меня, как старые меха. Я поднимаюруку – и ее накрывает рукав воспоминаний. Я оборачиваюсь – и вижу другую эпоху.Но знаешь, что меня пугает больше всего? Что это состояние, как и все прочиемои состояния, в конечном счете ничего не докажет, однако растянется на века.

– Чего вы боитесь на самом деле? Чего вы хотели от Лестата,когда пришли сюда?

– Дэвид, я пришел его увидеть. Я пришел узнать, как у негодела, почему он лежит там и не двигается. Я пришел... – Продолжать я несобирался.

Благодаря глянцевым ногтям его руки казались украшениемтела, необычными, ласковыми, миловидными и приятными в прикосновении. Он досталплатьице, рваное, серое, усеянное кусочками кружев. Все, что облечено в плоть,может излучать головокружительную красоту, если сосредоточиться надолго, а егокрасота выставляла себя напоказ без оправданий.

– Просто одежда. Ситец в цветочек, бархатная тряпка совзбитым рукавом, не больше, чем яблоко, – в тот век и днем и ночью всеходили с обнаженными плечами.

– Ее отнюдь не окружало насилие, – сказал он словно быс сожалением. – Просто бедный ребенок, как вы думаете? Унылый как понатуре, так и по воле обстоятельств.

– Тогда скажи мне, почему их замуровали в стену? Какой грехсовершили эти маленькие платья? – Я вздохнул. – Господи Боже, ДэвидТальбот, почему бы нам не оставить девочке немного романтики и славы? Ты менязлишь. Ты говоришь, что можешь видеть призраков. И как, они тебе нравятся? Тылюбишь с ними разговаривать? Я мог бы рассказать тебе об одном призраке...

– Когда же вы мне расскажете? Послушайте, разве вы незаметили приманку? – Он встал и правой рукой смахнул пыль с коленей. Влевой он держал подобранное с пола платье. Меня чем-то раздражало это сочетание– высокое существо с мятым платьем маленькой девочки в руке.

– Знаешь, если подумать, – сказал я, отвернувшись,чтобы не смотреть на платье в его руке, – нет у Бога веской причины длясуществования маленьких мальчиков и девочек. Подумай о нежном потомстве другихмлекопитающих. Разве различают пол среди щенков, котят или жеребят? Никто обэтом не думает. Полувзрослое хрупкое существо бесполо. Нет зрелищавеликолепнее, чем маленькая девочка или мальчик. У меня в голове столькомнений! Наверное, она взорвется, если я что-нибудь не сделаю, а ты говоришь –написать для тебя книгу. Ты думаешь, это возможно, думаешь...

– Вот что я думаю: когда вы напишете книгу, то расскажетевсю историю так, как вам бы хотелось!

– И где здесь великая мудрость?

– Ну подумайте, для большинства из нас речь – это простовыражение наших чувств, просто вспышка. Послушайте, обратите внимание на то,как у вас проявляются эти взрывы.

– Не хочу.

– Хотите, однако не такие слова вам хотелось бы прочесть.Когда пишешь, все по-другому. Создается повествование, не важно, пустьфрагментарное, или экспериментальное, или не принимающее в расчет общепринятыенормы удобства. Попробуйте. Нет-нет, у меня появилась идея получше.

– Какая?

– Пойдемте вниз, в мои комнаты. Я уже говорил, что теперьживу здесь. Из моих окон видны деревья. Я живу не так, как наш друг Луи,который бродит из одного пыльного угла в другой, а потом возвращается в своюквартиру на Рю-Рояль, убедив себя в очередной, тысячный, раз в том, что Лестатуничто не угрожает. У меня в комнатах тепло. Освещение в старом стиле: яиспользую свечи. Пойдемте вниз, а там я запишу ее, вашу историю. Говорите сомной. Ходите по комнате, проповедуйте, если хотите, или обвиняйте, да,обвиняйте, а я все запишу, и тогда сам факт, что я записываю, заставит васпридать ей форму. Вы начнете...

– Что?

– Рассказывать, что произошло. Как вы умерли, как вы выжили.

– На чудеса не настраивайтесь, хитроумный ученый. Я не умерв то утро в Нью-Йорке. Я чуть не умер.

Он меня несколько заинтриговал, но я ни за что не смог бывыполнить его просьбу. Тем не менее он был честен, на удивление честен,насколько я мог определить, и вследствие этого – искренен.

– Да нет, я говорил не в буквальном смысле. Я имел в виду:что значило подняться так высоко навстречу солнцу, столько страдать, а врезультате, как вы сказали, обнаружить в своих страданиях все эти воспоминания,все связующие звенья? Расскажите мне! Расскажите.