Тогда Кавалеров еще молодой был, глупый, мало чего знал. Этоуж потом он убедился, что на планете Колыма всякое бывает. Как-то разподрядился в геологическую партию разнорабочим. Шли на точку, думали, ночеватьпридется прямо в чистом поле, ан нет – наткнулись на обветшавший барак.Обрадовались: захмарило что-то, уже и дождь начал накрапывать, а в бараке сухои даже, можно сказать, чисто. Стекла почти все целые – чудеса, словом.

Кавалеров с напарником, еще одним таким же, как он, быстрымзеком, вошли в комнату, зажгли фонарь. Вдруг дверь открывается и входиткакой-то мужчина. Кавалеров глядит и думает: вроде бы не наш. И не сразусообразил, что мужик-то – в чем мать родила. И тут они с напарником еще большеудивились. Вслед за тем мужчиной вошла женщина – тоже раздетая. За ней – двоеребятишек. И все молчаливые такие, серьезные! Не глядя по сторонам, прошли покомнате и один за другим исчезли в стене, будто в настежь распахнутой двери…

Было это, было. Окажись Кавалеров тогда один, еще можно бычто-нибудь… как-нибудь… закреститься, что ли. Но вдвоем же оказались! Инапарник с таким воем бежать кинулся! Это уж точно не померещилось Кавалерову.А его самого потом еще долго трясучка била, стоило вспомнить.

Но и это оказалось еще не самым страшным. А вот когдавертолет завис в Сусумане над Долиной смерти…

Огромное ледяное поле, на котором почему-то не задерживаетсяснег. Вертолет опустился как мог низко, поземка взвилась вихрем, отлетела стемного, прозрачного льда.

Кавалеров увидел тела и лица. Лед играл под солнцем, иказалось, будто тысячи людей ворочаются на земле, не в силах встать. Смотретьна это было невыносимо, но Кавалеров все-таки смотрел.

Солнце сходилось и расходилось дымящимися снежными столбами.Меркнул короткий проблеск полярного дня. Что-то трепетало, вздыхало вокруг… толи рыдало, то ли давилось сухим старческим смехом, Кавалеров никак не могпонять. Он не слышал гула вертолета – а эти звуки, тонко дрожащие в небесах,слышал.

Опять поглядел вниз. Один из тысячи, лежащих там, под слоемльда, резко взмахнул рукой, обратив прямо на Кавалерова взгляд темных,провалившихся глаз. Улыбка чуть коснулась обветренных, покрытых коростою губ.

– Улетаем! Давай отсюда! – закричал кто-то рядом истошным,нечеловеческим голосом, и Кавалеров какое-то время тупо смотрел на человека,который на подламывающихся ногах пытался добраться до пилота, прежде чемсообразил, что это столичный журналист, ради которого, собственно, и затеваласьэта поездка.

Вертолет резко клюнул вниз, и какой-то миг Кавалеровуказалось, что они сейчас врежутся в оживший, дышащий, расступающийся лед. Нонет – словно подброшенная некой силой, машина выправилась, набрала высоту,бодро потянулась на восток, в темноту возвращающейся ночи.

Кавалеров оглянулся. Души тех, что лежали там, подо льдом,реяли на закате, кричали тонкими протяжными голосами, словно птицы, вспугнутыес гнезд.

– Я уж думал – все, гикнемся в эту льдину, – виновато сказалпотом, на аэродроме, журналист, суетливо суя деньги и бутылку спирта пилоту иКавалерову. – Никогда со мной такого не было. Точно – думал, разобьемся!

– Пустой звук, – хмыкнул пилот. – Не бывало еще такого, чтобв этих местах… Они могилу свою берегут, чужих отталкивают. Хоть на полметра откромки льда, а вытолкнут машину – только бы от себя подальше.

Журналист смотрел непонимающе, дрожа губами, но пилот толькорукой махнул:

– А, ладно. И стыдиться тут нечего. Редко у кого, кто этовпервые увидит, душа из тела не рвется. Такие крепкие ребята, как этот вон, –кивнул на Кавалерова, – редкость.

Кавалеров ничего не ответил. Отвернулся.

Хвалить его было не за что: у глаз, в горле стояли слезы.

Отец. Так вот где мы встретились, отец!..

Потом он еще не раз приезжал в Долину. Стоял на кромке льда.Хотел пойти поискать отца, но так и не решился. По трупам идти? Он был готов –только не по этим трупам! К тому же опасался, что отец захочет оставить сына усебя, а было еще не время. Не время!

Кавалеров тогда работал в морге городской больницы сторожем.При морге был анатомический театр мединститута, и Кавалеров иногда видел, какстудиозусы потрошат трупы. Сначала молодняк рвет с этого зрелища, а потом,глядишь, пьют кефир, булочками закусывают, сидя над распотрошенным человеком изубря:

– Фациес артикулярис супериор… туберкулум майор… – и всякоетакое.

Ходили в морг и врачи. Чаще других Кавалеров видел тамодного: низенького, бледного, с вечно потным лицом. Он был похож на старогомальчика и носил смешную фамилию Щекочихин. Вот упертый был мужик! Год, неменьше, самолично вскрывал трупы детей, умиравших один за другим от неведомой,неизлечимой хвори. Это в Магадане был настоящий бич: смерти детей. Не меньшеполтыщи померло – один за другим. И чуть ли не всех исследовал Щекочихин.

Постепенно Кавалеров с врачом сошелся ближе и даже помогалему. Ну, трупик подаст, какой надо, внутренности в физраствор сложит. Да малоли! Ассистировал, словом. Иногда разговаривали, хотя Щекочихин вообще-то был неговорлив. Но нашел, нашел-таки он причину смертельной болезни! Кавалеров прочелоб этом в «Чукотской правде» и со странным тщеславием подумал, что тожепричастен к открытию Щекочихина, который на этом деле защитил и кандидатскую, идокторскую диссертации.

Теперь на прием к Щекочихину началось просто-такипаломничество. Очередь записавшихся растянулась чуть не на год, родителибольных детей на него молились. Но в морг он ходил по-прежнему. Только стал ещемолчаливее.

А потом его как прорвало:

– Скольких я детей спас, а что получил за это? Десятку кзарплате прибавили! На кафедре у всех рожи от зависти оловянные стали. Плеватьим на то, что малыши больше не мрут как мухи. Плевать на то, сколько я силположил, дневал и ночевал в трупарне. Главное, что этот недоносок Щекочихин(они меня так втихаря называют) вдруг р-раз! – и возвысился над ними, р-раз! –и… – Он махнул рукой и огляделся со странно тревожным выражением. – И никомудела нет, что я чуть не оглох здесь. А главное, мне и самому все это вроде быуже не важно. Ни радости, ни гордости не ощущаю. Только в ушах по-прежнемузвенит…

И он снова огляделся с тем же диким видом, вытягивая шею итараща блеклые глаза, и без того бывшие навыкате. А Кавалеров тогда впервыеподумал, что Щекочихин, пожалуй, немного того… не в себе.