А он все больше привыкал к Кавалерову и разговаривал с нимвсе охотнее. От Щекочихина тот, собственно, и узнал про Долину смерти,благодаря ему познакомился с пилотом, который согласился бы туда отвезти.Очень, очень советовал там побывать! «Знаешь, – говорил, – какая там аура…Тончайшая, трепетная… Я ездил туда заряжаться. Души заключенных свили там себегнездо и дежурят, как на посту. Меня они не любят, но все-таки подпитывают».

«Точно, спятил мужик», – опять подумал тогда Кавалеров.Однако потом, поглядев в глаза мертвому отцу, он уже рассуждал иначе. Сходствосвоих ощущений и слов Щекочихина его поразило!

Потом они с доктором общаться перестали. Кавалерову до тогообрыдло в морге, что хоть вешайся. Да и Щекочихина он уже видеть не мог совсеми его фокусами. Тот совсем свихнулся: вдруг начал вводить трупам наркоз. Акогда увидевший это Кавалеров чуть не грянулся оземь от ужаса, пояснил с этимсвоим безумным и в то же время убедительным выражением:

– А разве ты не слышишь, как они плачут, когда я ихвскрываю? Маленькие ведь. Младенчики. Больно им… Да не смотри ты на меня, какна идиота! – вскричал вдруг, впадая в один из тех необъяснимых приступовярости, которые внезапно накатывали на него и так же внезапно сходили на нет. –Знаю, что говорю. Я как-то разговаривал с рабочими крематория. Так вот: они,отправляя гроб в печь, тоже слышат крики! А как же, закричишь тут небось, когдаогонь кругом, когда от тебя в минуту остается один пепел…

Жуткие разговоры, конечно. Однако, если честно, Кавалеров нестолько из-за Щекочихина с этой работы ушел, тем более что тот опять изменился,притих, глупости болтать перестал и бросил колоть трупикам анальгетики. Платилив морге маловато, а Кавалеров в это время уже твердо решил: пора подаваться наматерик.

Сезона два-три он ездил с артелью старателей. Вот где былизаработки так заработки! Чуть ли не больше того, что некогда случалосьКавалерову выручать за карточным столом. Да уж, на ловкости своих рук он мог бысделать состояние, но… однажды ловкость эта уже довела его… Вспоминать нехотелось! И он накрепко зарекся, стараясь держать слово.

Однако первые свои честно заработанные деньги Кавалеровспустил, как дурак. Давненько не держал в руках столько деньжищ – вот и ошалел.После возвращения с поля сняли на три дня кабак – и гудели днями и ночами.Кавалеров знал, что такое настоящая гульба. Это когда берешь толстенькуюпачечку четвертных, на худой конец – червончиков, тасуешь, будто колоду карт,наслаждаясь взглядами официанток или девок, которые слетались откуда-то назапах деньжищ, как мухи на мед, а потом поджигаешь этот веер драгоценный. Еслипачка тугая, в банковской упаковке, деньги плохо горят. А стоит расшеперить их,разворошить, свободы дать… Вот именно – стоит! Чтоб посмотреть на лицаофицианток, как они от злобы давятся, от зависти. Потом швырнешь бумажки подстол – и свора готового на все бабья ныряет следом, матерясь похлеще бичей ичуть ли не зубами вырывая друг у дружки смятые денежки с горелой кромкой.

Вот так Кавалеров, вспоминая дни золотые, молодые, и прожегчуть ли не все заработанное. На оставшемся едва дотянул до нового сезона. Нопосле возвращения он уже в кабак – ни-ни! Все деньги прямиком отнес всберкассу. Прямо как на плакате получилось: «Кто куда, а я в сберкассу!» И также поступил в следующий сезон, и в новый, пока не почувствовал: пора уезжать.Подкатил восемьдесят пятый год, и Кавалеров звериным зековским нюхом уловил:скоро, очень скоро повеет ветром таких перемен, что тот, кто посеял этот ветер,сам не будет знать, куда от него, с порывами до штормового, деваться.

Напоследок он, конечно, к отцу съездил – проститься.Мысленно поклялся ему, что все сделает, как надо. Однако сам такой ужуверенности не испытывал, поскольку толком не знал, что, собственно, надосделать.

Мысленно же попросил у отца подсказки. И ответ не заставилсебя ждать – прямой и страшный ответ!

Буквально на другой день купил Кавалеров в ларьке «Чукотскуюправду» – а там заголовок во всю первую страницу: «Маньяк-убийца арестован!Наши дети отныне в безопасности!»

Да уж, еще та была история… длиной в несколько лет. Раз втри или четыре месяца исчезал ребенок. Маленький, не старше семи лет. Милиция,розыск, то-се… Потом его находили – чтобы похоронить. Когда одного, когда ивместе с матерью, а то и с бабкой или с дедом. Не всякие выдерживали… Трудновыдержать было, не для всяких нервов. Детей насиловали, потом убивали –медленно, мучительно, явно наслаждаясь их смертью. Писали об этом в газетахмного, а слухов страшных по городу ходило еще больше. По странному стечениюобстоятельств, в том окраинном барачном поселке, где жил Кавалеров, погиблодвое детишек, один за другим. Он даже их родителей знал, даже выпивал когда-тос дедом, который помер на месте от разрыва сердца, увидев трупик внука.

Да… сказать, что в семьи приходило горе, – это ничего несказать! Эпидемия была своего рода – наподобие той, которую остановил когда-топриятель Кавалерова по моргу, Щекочихин. Вот именно! Одну остановил, другую –вызвал.

Странно: Кавалеров как бы и не удивился, обнаружив в газетепортрет своего знакомца с броской подписью: «Доктор Щекочихин – спаситель идушегуб». Да, Щекочихин и оказался тем маньяком, который несколько лет держалМагадан в страхе. Врач-убийца, злодей, дьявол, монстр… Как его только ниназывали! За головы хватались: те же руки, что исцеляли, сверхжестоко лишалижизни!..

Это Кавалерову кое-что напомнило. Газетную статеечку подзаголовком «Врач-убийца». Старую такую статеечку – образца 1952 года. Изпрошлой, а может, и позапрошлой жизни. Вспоминал ее, вспоминал ту жизнь – и немог ужасаться поступкам Щекочихина, не мог его судить!

Кавалеров не знал, конечно, как отвечал Щекочихин на вопросыследователей: что, мол, вас заставило, как вы могли, и все такое. Он-то знал –или думал, будто знал. Души тех детей, которые кричали, и плакали, и реяли надЩекочихиным, будто едва оперившиеся птенчики над разоренным гнездом, требовалиот него пищи. Требовали жертв… Не зря он потом перестал заглушать крикимертвых. Наверное, привык наслаждаться ими. «Подпитывался» – как там, в Долинесмерти. И хотел слышать еще, еще… А потом ему стало мало мертвых голосов –захотелось слышать и живые. Живые крики боли… Жестокость и кровь – они ведьслаще и приманчивей любого наркотика. Этому Кавалерова научил Щекочихин – и тотбыл «чудовищу-маньяку», «врачу-убийце» благодарен, что ли, за это.

И еще было, за что вспоминать Щекочихина. Теперь Кавалеровзнал, что нет ничего ужаснее, чем смотреть на труп своего ребенка и видеть егорот, полный окровавленного крика.

* * *