– Только холодный, пожалуйста.

Его почитатели не верили собственным ушам. Чай, да к тому же холодный! Официант отменно соблюдал уважительную дистанцию, столь ценимую Бобом Иереги. Ему подавали чай в серебрёном чайнике, из которого не поднималась привычная струйка пара. Его доставляли прямо на стол, вместе с маленькой чашечкой и всегда без ложки. Тем временем Боб снимал замшевый плащ и размещал на столике шляпу – с тем неподражаемым выражением лица, которое остервенело пытались копировать молодые начинающие музыканты, с той элегантностью, которой все-таки никто так и не овладел в совершенстве. Вот уже два месяца Боб Иереги не пил ничего, кроме холодного чая. Ни пива, ни виски, ни белого вина. «Он отказался даже от воды», – поговаривали злые языки. Чай, и больше ничего.

Всякий раз, закуривая свою первую за день сигарету «Голуаз» и заказывая чай в «Белуне», Боб Иереги не мог удержаться от легкой усмешки. «При всем к тебе уважении, ты улыбаешься как настоящий сукин сын», – заметили ему однажды. Чай напоминал Бобу о первом случае, когда он Увидел Пчелок. Когда он в первый раз напился. «Увидеть Пчелок» – так он это называл. Ему было тогда лет четырнадцать. Это случилось на свадьбе одной из сестер Русского. Выпил он не так чтобы много, однако водка есть водка. Когда Боб решил разобраться в происходящем, он начал Видеть Пчелок на покрасневшей оболочке своих глаз: пчелы неожиданно появлялись откуда-то с краю, словно разгоняясь на невидимых трамплинах. Пчелы – это просто такое слово, чтобы как-то их называть: иногда это были комарики, иногда – маленькие недолговечные комочки пыли. В первый раз, когда Боб Увидел Пчелок, именно Русскому – который уже успел сделаться его верным оруженосцем – пришлось волочить его домой. Тщедушный светловолосый Николас с трудом выдержал бы вес Боба и в трезвом состоянии, а уж когда Боб превратился в мертвый груз, Русскому потребовалась Божья и человеческая помощь, чтобы добраться с телом до подъезда и затащить его наверх по лестнице так называемого Дома Игуаны. Когда Николас позвонил и мать Боба открыла дверь, славный малый Николас Голобородько стал похож на перепуганную белку – как и всегда, когда ему приходилось врать. Как только Боб, находившийся в полубессознательном состоянии, услышал объяснения своего друга, больше напоминавшие похождения Рокамболя, его разобрал такой хохот, что он потерял равновесие и скатился вниз по красным ступеням лестницы – по языку Дома Игуаны, – больше всего это походило на сход снежной лавины.

– Прошу прощения, сеньора Иереги, боюсь, что сибирский чай как-то неправильно повлиял на желудок вашего сына.

На следующее утро Боб очнулся на полу в своей комнате, ничем не укрытый, зато в измятом свадебном костюме и в ботинках. Стоило ему слегка приподняться, затылочной областью его мозга – той самой, что отвечает за поведение и эмоции, – овладел панический страх, что привело к неконтролируемому тремору в позвоночнике. Боб Иереги не осмеливался выйти из комнаты. Часы показывали полпервого дня, но странное беспокойство заставляло Боба еще целых два часа пересчитывать книги на полках в его комнате и складки на оконных шторах, проходиться по гвоздям дверного косяка и, что самое важное, разыскивать, пытаться обнаружить этот проклятый улей, эту колонию немилосердных пчел – а она ведь находилась где-то совсем рядом, если судить по непрерывному жужжанию в его голове. В конце концов Бобу пришлось отказаться от поисков: бездонная дыра, пробуравленная в его желудке, заставила его спуститься вниз к обеду. К изумлению той части его мозга, которая отвечает за поведение и эмоции – а Боб к тому времени уже насадил в этой части целые плантации табака, – домашние обратили на него не больше внимания, чем обычно.

– Так, значит, малышка Голобородько вышла замуж. В любой день и ты нас можешь сделать бабушкой-дедушкой. Хорошо вчера повеселились?

Отец вовсе не выглядел рассерженным. Когда глаза Боба поймали сообщнический взгляд матери, молодой человек понял, что она ни словом не обмолвилась о вчерашней истории. Что и для нее самой прошедшей ночи как будто и не существовало. Эту ночь следовало похоронить среди маковых плантаций его мозга.

Боб вздохнул с облегчением. Было приятно ощущать взгляды поклонников на улице, видеть, как в аптеках иссякают запасы травяного чая – всё разбирают молодые музыканты, видевшие, как Боб его пьет в любое время суток; ему льстило, что все роттердамские трубачи расхаживают в замшевых плащах и подражают его манере игры. Однако все это имело и другую сторону, не столь приятную: Боб Иереги чересчур задержался в этом городе. Наступало время размять ноги, пока не стало слишком поздно.

Боб ходил только в те бары, где его знали, в проверенные бары, в которых проверенные официанты надежно хранили тайну серебрёного чайника, – такое сообщничество без панибратства очень нравилось Бобу. Это была одна из тех маленьких радостей внутри мышеловки, одно из тех развлечений, которые Боб изобретал для себя, – не прекращая размышлять, как вырваться из западни.

Когда Боб звонил по телефону той, что вот уже много лет была его возлюбленной, Кларе Миао. он обычно играл ей на трубе под сурдинку. Брошенная на кровать телефонная трубка и грузный мужчина, раздувающий щеки в очередном гостиничном номере. Это были его лучшие концерты, только для нее.

Клара была поездом в глубине его глаз.

Однако выходило так, что поезд в глубине его глаз – не свободен. Клара была замужем за мужчиной, который, как водится, превратился в подозрительного ревнивца, как только они поженились. Однажды, вернувшись домой, муж заметил, что Клара выглядит уж слишком счастливой; отягчающим обстоятельством явилось покрасневшее левое ухо. При виде подобной вспышки счастья, происшедшей во время его отсутствия, муж пришел в ярость. Клара тогда еще не знала, что радость – это сокровище, которое следует ревностно оберегать. Счастье – штука редкая, но все же иногда оно случается. Без всякой видимой причины ты просыпаешься, вдруг обращаешь внимание на белизну зубной пасты и понимаешь, что да, что сегодня – один из тех дней, когда ты чувствуешь прилив необыкновенной энергии, и такое состояние просто немыслимо нести в себе, оно не может продлиться долго, его невозможно сохранить в памяти, чтобы снова вернуться к нему в подходящий момент. Причина такого счастья неизвестна – кто знает, быть может, ты посмотрелся в зеркало с чуть большего расстояния, или не включил радио, или, возможно, у тебя возникло обманчивое ощущение, что сегодня время идет назад, в сторону молодости. Что-то странное происходит в той части мозга, которая отвечает за наше поведение и наши эмоции. Все потому, что плантации табака в твоей голове продвинулись еще на один сантиметр и эта нежданная, странная радость как будто выплеснулась в тот отдел мозга, который отвечает за моторику телодвижений, и теперь ты наслаждаешься небывалой подвижностью своих конечностей.

И танцуешь, танцуешь, танцуешь. На кровати, в случайном гостиничном номере. А всего-то – на один шаг дальше от зеркала, чем обычно.

Вот только все это – ненормально и недолговечно. И даже неестественно. Потому что форма, которую обычно принимает внутри нас счастье, как правило, не исходит из задней части мозга, а возникает в наименее рассудочном его отделе – во фронтальной части, отвечающей за зрение и распознавание увиденного, и в этом случае радость не может так просто добраться до табачных плантаций, и мы понимаем, что эта фальшивая радость – вовсе не счастье. Однако человек, настроенный обвинять, не разбирает таких тонкостей, он просто швыряет свой упрек в лицо: как ты можешь быть счастливой? Никакого стыда, никакого уважения! Научись быть несчастной, как все… и тому подобное.