Через некоторое время в гостиную вошла мать мадам Лютен. Мадам Дюваль, вдова профессора истории Сорбонны, была одета как настоящая парижанка из романов Пруста – никаких кружевных манжеток. Она напомнила бабушке давних провансальских подруг ее собственной матери, жен университетских профессоров эпохи дела Дрейфуса[12] – тогда самые чопорные дамы могли вдруг оказаться яростными сторонницами несправедливо осужденного капитана.

Лютены производили впечатление людей открытых, несмотря на царившую в доме буржуазную атмосферу. А когда вошел их сын, бабушке и вовсе показалось, что он явился из какого-то другого мира. Жюльену было лет восемнадцать или девятнадцать, он был столь же строен и благовоспитан, сколь его отец толст и зауряден. Черты лица у него были такими же классически правильными, как и у матери, хотя и немного мягче.

Нотариус произнес еще одну речь по поводу того, как Франция признательна зятьям бабушки, этим доблестным иностранцам, защищающим Францию в опасности, и обещал помочь нам найти дом. Потом он отвез ее на машине в Вер-Буа – по шоссе он ехал быстро и за несколько минут преодолел расстояние, которое бабушка шла несколько часов. Они доехали до опушки леса, где кончалось асфальтированное шоссе – тяжелый белый “пежо” господина Лютена вряд ли смог бы проехать по песчаной дороге, проходившей через лес. Но оттуда до нашего домика было уже совсем недалеко.

Нотариус из Шере сдержал слово. Через два дня он сообщил нам, что нашел дом, который можно снять, на севере острова в деревне Сен-Дени. На следующий день мэтр Лютен отвез туда на своем большом “пежо” бабушку и тетю Наташу посмотреть, что нам предлагают. Это было простое крестьянское жилище без современных удобств, состоявшее из нескольких комнат самых причудливых форм, примыкавших к незамысловатой кухне. Чернушки решили там поселиться. Сен-Дени была маленькой деревушкой рядом с небольшим портом, уже почти занесенным песком, и длинным каменным молом, вытянувшимся далеко в море. Кроме начальной школы и врача с хорошей репутацией, из преимуществ еще были великолепные пляжи – целых три, и все разные. На почтовых открытках, которые там продавались, деревня называлась Сен-Дени-ле-Бен[13] и выглядела оживленным курортом, несмотря на то что находилась на самом ветреном конце острова.

Уже на следующий день ловко маневрировавшее на песчаной дороге дребезжащее такси времен Первой мировой войны подъехало к нашему дому в Вер-Буа. За рулем сидел пожилой краснолицый мужчина в берете, месье Глодон. Лицо у него лоснилось, от него пахло вином и чесноком. Он говорил без умолку, нахваливая свое такси и дом, где нам предстояло жить, – это был наш будущий хозяин.

Вдевятером и вместе со всем багажом мы загрузились в огромную машину и поехали в Сен-Дени. По дороге машина сломалась прямо посреди виноградников. Только далекие всадники с развевающимися кудрями и заброшенная ветряная мельница, лишенная крыльев, нарушали однообразие этого плоского пространства. Небо над нами казалось огромным – гораздо больше, чем любое небо, которое мне когда-либо приходилось видеть. Океана не было видно с дороги, но запах водорослей ощущался повсюду и становился все сильнее по мере того, как остров сужался к северу. Мы покинули лес Вер-Буа, его бессмертники и карликовые гвоздики, чтобы переехать в это новое место, суровое и открытое всем ветрам. То, что я увидела, привело меня в отчаяние. Тем временем месье Глодон справился с поломкой. Он довольно долго что-то чинил, потом наконец завел мотор при помощи ручки, все это время не прекращая свой нескончаемый монолог, – и мы отправились дальше, издавая страшный грохот и испуская клубы черного дыма.

Дом месье Глодона находился в самом центре деревни. О том, как он выглядел изнутри, я почти ничего не помню. В памяти всплывает только одна сцена – дети, плачущие в плохо освещенной комнате с цементным полом. Вид у дома был унылый, но маленький треугольный дворик отчасти это скрашивал. Он был окружен разными пристройками, хаотично разбросанными и образовывавшими в центре небольшую площадку, залитую бетоном. В центре возвышалось старое фиговое дерево, крона которого служила широким навесом, а у подножия красовались циннии в старых консервных банках.

До этого я никогда не видела фиговых деревьев – климат Парижа для них слишком суров. Гладкий серый ствол и шероховатые зубчатые листья приводили меня в восторг. Смятые фиговые листья пахли дорогими духами. Я хорошо помню, как, сидя летним вечером на высокой ветке, я знакомилась с тем, каким разным может быть вкус свежих фиг (до этого мне доводилось пробовать только сушеные плоды, продававшиеся в пакетиках). В зависимости от спелости вкус мог быть слегка терпким, если фиги еще не созрели, кремово-сладким или, если они уже начинали бродить, даже кисловатым, как молодое вино.

В моих воспоминаниях вкус свежих фиг смешан с отчетливым чувством тревоги. Я и сейчас слышу голос Эдуара Даладье, премьер-министра Франции, объявлявшего о начале “Странной войны”, во время которой французская и немецкая армии, не двигаясь с места, стояли друг против друга по обе стороны границы.

Где-то подо мной во всю мочь орало радио месье Глодона. Я была растеряна. Не знаю уж, было ли это связано просто с дурными предчувствиями или конкретно с речью Даладье, которая звучала фальшиво. Но в тот день я впервые почувствовала, что Франция может проиграть войну.

Потом бабушка приказала мне слезть с дерева. Нам все время говорили, что мы должны хорошо себя вести, иначе французы подумают, что русские – дикари.

Глодоны постоянно подглядывали за нами, и довольно скоро это стало совершенно невыносимо. Бабушка пустилась на поиски нового дома. Я упросила взять меня с собой, когда она собралась опять пойти к мэтру Лютену поговорить насчет большого дома. Он располагался недалеко от порта Сен-Дени, и бабушка обратила внимание, что на нем висит надпись “Сдается”. В деревне его прозвали “дом Ардебер” – по имени владельца.

Уже кончался сентябрь, но в тот послеполуденный час на острове по-прежнему царило лето. Мы впервые со времени переезда шли пешком от Сен-Дени до Шере – шесть километров по автомобильному шоссе, асфальтированному и обсаженному старыми вязами. Все остальные дороги в окрестностях Сен-Дени были грунтовыми и извивались, разрезая местность, как искрящиеся известняковые ленты. В те времена Олерон был серебристым.