Я чувствовала, что в этот день мне совершенно необходимо вести себя по-взрослому. Так же торжественно, как это сделал Жюльен, я пригласила молодых людей на чашку чая к нам домой. Мысль о том, что Жюльен так и уедет обратно в Шере, была для меня невыносимой. Коротко посовещавшись, они согласились.

Вместе с мадам Бушо Жюльен наполнил коробку пирожными, которые выбирал с особой тщательностью, будто составляя букет цветов. Мы вышли. С океана дул сильный ветер, пахло водорослями. Жюльен посадил меня на багажник своего велосипеда, я уцепилась за него одной рукой, держа коробку с пирожными другой. Под предводительством Мориса, который радостно жал на велосипедный звонок, мы направились к нашему дому. По дороге проехали мимо местных жителей, вышедших на воскресную прогулку. Каким же удовольствием было не обращать внимания на их потрясенные лица! Это было почти так же приятно, как и ощущать, что Жюльен был рядом.

Мне было очень важно, чтобы в тот день все прошло как можно лучше. К счастью, мама и тетя Наташа были дома. В центре стола красовалась большая медная ваза с осенними дубовыми листьями, которые мы с мамой собирали накануне в роще за домом мадемуазель Шарль. Явного беспорядка вроде бы не было. Это была случайность, обычно в доме было не прибрано. Именно по этой причине я чуть было не передумала приглашать Жюльена и Мориса. Я хотела, чтобы все, что было связано с нами, русскими, выглядело достойно. Уже похолодало, и поэтому Саша, Алеша и Киска почти всегда играли дома, развлекаясь тем, что передвигали мебель и строили из нее воображаемые машины и дома. Слава богу, в тот момент они ушли на прогулку с тетей Ариадной. Андрей был с ними.

Мама спустилась первой, чтобы поприветствовать гостей. Она включила лампу, зеленый абажур которой отбрасывал тень на обеденный стол. Постелив накрахмаленную льняную скатерть, которую одолжила нам мадемуазель Шарль, мама достала большое блюдо и выложила на него пирожные из коробки. Я ужасно гордилась своей мамой. Она была, по моему мнению, не только самым выдающимся человеком из всех, кого я знала, но еще и прекрасно выглядела при любых обстоятельствах. Что бы ни случилось, она всегда была одета изысканно, а темно-русые волосы были подстрижены и причесаны по моде. Даже самые простые домашние дела, будь то стирка или мытье полов, она выполняла не только с полной отдачей, но даже с некоторым изяществом. Этим она походила на бабушку. По моему мнению, положение женщин в обществе было незавидным, но их обеих я считала важным исключением из правил.

Моя тетя Наташа дома одевалась проще, чем мама, носила удобные теплые тапочки и шерстяную кофту. Но, надо отдать ей должное, для торжественных случаев она наряжалась эффектнее, чем сестра (хотя они были близнецами и их часто путали). В тот раз Наташа спустилась к гостям во всей красе, в наброшенной на плечи белой шали с пурпурными розами. У нас вновь получился настоящий прием, прямо как те, что устраивали по воскресеньям в Плесси. Чернушки беседовали с Жюльеном, обсуждая общих знакомых из Сен-Дени. Жюльен в основном болтал о Буррадах, довольно интересном семействе полковника в отставке, поселившемся в викторианской вилле в центре деревни.

Я внимательно слушала. Буррады меня очаровали. У них были две дочери подросткового возраста, Роберта и Жижи, которые носились взад-вперед по деревне на сверкающих серебряной краской новеньких велосипедах. Говорили, что налоговые инспекторы из Сен-Пьера ходят к ним домой давать уроки.

Я надеялась еще немного послушать про семейство Буррад, но тут в саду послышались оживленные голоса. Ариадна и Андрей с малышами вернулись с прогулки. Взглянув на входящего в дом Андрея, я поняла, что инцидент с роликовыми коньками исчерпан. Мы помирились.

Тете Ариадне было под тридцать, но она все еще выглядела как стройная и скромная девочка-подросток. У нее были широкие скулы, глаза слегка узковаты – ее сын унаследовал эти черты вместе с характером. Длинные светло-каштановые волосы были стянуты на затылке в старомодный узел. Ариадна была спокойной, сдержанной и бесконечно терпеливой с детьми. Неугомонные малыши, собравшись вместе, часто вели себя шумно, но ее слушались беспрекословно. Ариадна была еще застенчивее, чем сестры, и напоминала камушек, до блеска отполированный морем.

Когда младшие дети получили свою долю пирожных, их отправили наверх поиграть. Заговорили о стихах – о русской поэзии и ее богатом звучании в сравнении с французской, для которой характерны стройность и ясность стиха. Жюльен объявил себя сторонником французской ясности, но с жадностью слушал то, что говорили моя мать и тетки о русской поэзии. Он отбросил шутливый тон и теперь был полон восторга. Жюльен был поэтом.

Этот новый Жюльен привлекал меня еще больше, чем прежний – беспечный. Мой отец тоже был поэтом, и русская поэзия была у нас в крови, служила нам путеводной звездой и якорем в море эмиграции. Я пришла в восторг, когда Чернушки втроем принялись защищать русскую поэзию перед Жюльеном. Даже Ариадна, поборов смущение, все-таки высказалась.

Моя мать и ее сестры были очень близки – они вышли замуж за трех закадычных друзей, их дети были почти ровесниками. Они так же хорошо умели принимать во внимание мнение каждой, как и возражать тем, кто не входил в их ближний круг. Если предмет разговора их увлекал, они распалялись и горячо спорили, приводя в смущение оппонентов и перебивая друг друга – ритмом это напоминало чеховские диалоги. Они составляли очаровательное трио. Меня охватила ревность, смешанная, впрочем, с некоторой радостью от того, что Жюльен поддался их обаянию, хотя и продолжал яростно защищать превосходство французской поэзии.

Кроме как в школе, я никогда не слышала, как читают вслух стихи по-французски. Меня потрясло, когда Жюльен в ответ Чернушкам процитировал Поля Валери – спокойным, ровным тоном, почти как прозу. Это были стихи о море, теперь властвовавшем и над нашей жизнью.

Сверкнув глазами, Ариадна ответила стихотворением Марины Цветаевой, которое Чернушки перевели на французский для Жюльена и Мориса:

Ариадна звенящим голосом четко произносила каждое слово. В наш идиллический вечер прокрались война и предчувствие слез. Наш друг Марина Цветаева уехала в Россию несколькими месяцами раньше. Мы больше не увидим ее – летом 1941 года она покончит с собой.