Дорога, по которой мы шли, была прямой и потому казалась очень длинной. К счастью, сбор винограда был в самом разгаре, и по краям виноградников стояли тяжелые телеги, груженные бочками и запряженные лошадьми. Множество мужчин и женщин, пользуясь только простыми ножами, с невероятной быстротой срезали гроздья винограда – каждый шел по своему ряду.

Мы остановились полюбоваться их трудной работой, отточенными движениями и женскими старомодными белыми чепцами под названием “кишенотт” – они напоминали еще о временах Алиеноры Аквитанской[14], когда остров находился во власти англичан. Тогда этот чепец назывался kisnott[15]. Это была защита не только от нежеланных поцелуев, но и от солнца и мух, тучами летавших вокруг работников и их лошадей.

Воздух был наполнен кислым запахом забродившего винограда, так что прохожие не соблазнялись роскошными спелыми гроздьями. В доме Лютенов нас приняла мадам Дюваль. Нотариус и его жена были на похоронах. Мадам Дюваль проводила нас в большую столовую и предложила по чашке чаю и печенье. Дом нотариуса меня заворожил. Натертая воском резная мебель эпохи Ренессанса в столовой показалась мне невероятно роскошной. А еще мне очень льстило, что я, как взрослая, пью чай с дамами, и они позволяют мне участвовать в их беседе – они разговаривали об Алиеноре Аквитанской. К счастью, чтобы идти к Лютенам, я надела свое самое лучшее летнее платье (как и все, что я носила, оно было сшито моей матерью) из светло-голубого льна, скроенное как халат. Его украшала моя самая ценная вещь – брошка с бирюзой, старинное русское украшение, которое мне подарила моя крестная мать Серафима Павловна Ремизова. Мне нравилось поглаживать эту брошь – она помогала мне верить, что мы когда-нибудь все-таки вернемся в Плесси-Робинзон и вокруг нас опять будут наши друзья.

Несмотря на голубое платье и брошку, в те времена я не была особенно красива – тощенькая темноволосая девочка. Я очень гордилась тем, что похожа на отца – от него мне достались живость, густые каштановые волосы и смуглая кожа. К счастью, меня особенно не занимало, как я выгляжу, больше всего мне просто хотелось казаться взрослой.

После чая мадам Дюваль провела нас вглубь дома, в библиотеку. Она не была похожа ни на одну из известных мне библиотек: ни на папину, состоявшую из тоненьких поэтических сборников, ни на ту, что была в доме моих крестных родителей Ремизовых – ящики, из которых вываливались словари в коленкоровых переплетах и толстые пожелтевшие философские журналы. Я была буквально околдована – все стены комнаты были заставлены шкафами, в которых поблескивали толстые тома в кожаных переплетах. Мадам Дюваль спросила, не хочу ли я взять что-нибудь почитать. Посоветовавшись с бабушкой, она дала мне “Дом Клодин” Колетт[16] в темно-синей обложке и обещала, что даст еще что-нибудь, когда я приду в Шере в следующий раз. Я все бы отдала, чтобы остаться в библиотеке до конца дня, но тут нас позвали в столовую – Лютены вернулись с похорон.

Я вдруг поняла, как просто мы одеты – обычные летние платья и сандалии. Одетые во все темное нотариус и его жена были само воплощение старомодной французской респектабельности. Я раньше уже видела нотариуса в Сен-Дени, но с мадам Лютен мне встречаться еще не доводилось. Она казалась еще менее любезной, чем я представляла ее по бабушкиным рассказам – сквозь хорошие манеры проступала некоторая агрессивность, а полный иронии взгляд не сулил ничего хорошего. Сегодня, когда я смотрю на французские портреты XVI века, нарисованные углем, я вижу мадам Лютен. Старые аристократки, изображенные во всех деталях, и спустя столетия все так же смотрят на вас требовательно и подозрительно.

Через несколько минут пришел сын Лютенов, Жюльен. Мадам Дюваль подсказала ему пригласить меня на прогулку в сад, пока взрослые будут обсуждать, как же наилучшим образом убедить некую мадемуазель Шарль сдать нам дом на Портовой улице. Мадам Лютен, посмеиваясь, рассказывала бабушке, что мадемуазель Шарль – “святоша с куриными мозгами”.

Я была очень рада прогуляться, да еще в компании Жюльена. Как и его бабушка, он обращался со мной как со взрослой – в отличие от мадам Лютен, которая называла меня “малышка” и даже почему-то “моя бедная малышка”. Мы шли по саду – одному из тех пышных садов, какие были характерны для начала века. Вдоль извилистых аллей сменяли друг друга разнообразнейшие цветущие кустарники, Жюльен перечислял их названия одно за другим. Сад был сырой и тенистый, но вдали виднелся просвет – там начинался небольшой фруктовый сад, в этот час омытый теплым золотистым светом. В середине росло сливовое дерево сорта мирабель – из этих маленьких сладких плодов обычно варили варенье. Они были цвета яркого закатного солнца, какое бывает только в конце лета. Жюльен предложил мне одну.

Он был стройным юношей, смеющийся взгляд его прищуренных глаз казался мне загадочным. Все в нем было непосредственным и изящным, даже походка и движения рук. В разговоре он употреблял забавные жаргонные выражения, каких я никогда раньше не слышала. Об отце он отпускал непочтительные шутки и называл его “предок”. В общем, Жюльен оказался даже более привлекательным, чем Сергей Эфрон, прекрасный сероглазый муж Марины Цветаевой, в которого я была влюблена в прошлом году. Сейчас же я с первого взгляда влюбилась в Жюльена.

Каждую неделю, как правило, по средам, мэтр Лютен ездил в Сен-Дени на своем белом “пежо”. Празднично одетые крестьяне обсуждали с ним деловые вопросы, в основном касающиеся собственности. Вопросы эти были невероятно запутанными и сложными – на протяжении столетий жители Олерона заключали браки по большей части только между собой, что приводило к бесконечным переделам полей. На острове ни один клочок земли не был похож на другой. К каждому участку подходил только конкретный сорт винограда, а особые свойства почвы и воздействие солнца делали его еще более уникальным.

В первую же среду после нашего визита в Шере мэтр Лютен отправился к мадемуазель Шарль. Он объяснил ей, что мы – уважаемая и почтенная русская семья, из белых эмигрантов. Но мадемуазель Шарль сомневалась. Мы были иностранцами и приверженцами чуждой экзотической религии. Да еще ее кузен, доктор Ардебер, собственник дома на Портовой улице, который сейчас жил в Алжире, специально оговорил, что сдавать дом семье с детьми не следует.

Нотариус уверил мадемуазель Шарль, что мы – образцовые христиане, можно считать, почти католики – по крайней мере, были бы ими, если бы не этот несчастный раскол, произошедший в Средние века. У бабушки возникла прекрасная идея – нужно объяснить мадемуазель, что мы “греческие католики”, отнюдь не протестанты. На острове Олерон, когда-то раздираемом религиозными войнами, враждебность католического правящего сословия по отношению к церкви Реформации была все еще жива.