Атмосфера за столом накалялась по мере чтения все новых русских и французских стихов, но завершилось все довольно неожиданно. Нас застали врасплох – под страшный грохот барабанов сверху спустились малыши. Немцы захватили столовую! К большой досаде Чернушек, малыши часто играли в войну. Очень скоро выяснилось, что Жюльен и Морис тоже не прочь поучаствовать в детских играх. Все, включая Киску, принялись с азартом играть в пятнашки, пока Чернушки убирали со стола. Еще не отдышавшись после беготни, молодые люди вдруг поняли, что опаздывают: ужин у нотариуса подавали ровно без пятнадцати восемь. Мы попрощались с ними в саду, откуда слышался грохот волн, разбивающихся о дамбу. Жюльен обещал скоро вернуться и привезти нам новые книги.

Слово Жюльен сдержал: однажды днем он привез нам в большой клеенчатой сумке, прицепленной к рулю велосипеда, “Крошку Доррит”[19] в кожаном переплете и новеллы Эдгара Аллана По в переводе Бодлера. Затем он пообещал, что скоро снова приедет в гости, но это обещание долго оставалось невыполненным. Быть может, Жюльен вовсе не был волшебным ясноглазым принцем, каким показался мне в тот летний день, когда мы гуляли по саду нотариуса. Сложная натура, он был единственной радостью мадам Лютен в этом тесном провинциальном мирке. Он очень серьезно относился к тому, что писал, и поэтому так же нуждался в нас, слушателях, как мы – в нем, ведь для нас он был единственным источником новых книг и сокровенных знаний об острове. Но вскоре Жюльен затеял сложную игру, стараясь примирить мир Шере с миром Сен-Дени. Он разрывался между желанием нравиться и нежеланием к кому-либо привязываться. Он любил напустить туману. Случалось, что он исчезал из нашей жизни на несколько недель без всякого объяснения или приводил потом самые фантастические оправдания.

В ту первую зиму в Сен-Дени, пока я слушала, как читают вслух “Крошку Доррит” (эту книгу Чернушки особенно любили – быть может, они узнавали себя в юной героине романа) или когда я предавалась мечтам о Жюльене, я иногда пыталась рисовать пастелью – отец прислал мне коробку из Плесси. Но эти попытки ни к чему не привели. Я потеряла ту непосредственность, которая раньше позволяла мне рисовать и испытывать от этого истинное удовольствие. Теперь мне больше нравилось читать. Мне никогда не забыть кровати в доме Ардебер: огромные, холодные, из темного красного дерева, их высокие изогнутые изголовья, вечно сырые матрасы, набитые конским волосом и покрытые линялыми ситцевыми покрывалами. Все же это было лучшее место для чтения, даже несмотря на то, что нос замерзал!

Кроме комиксов, которые мы нашли в доме Ардебер, – альбомов про Бекассин, наивную маленькую бретонку, – и которые взрослые осуждали за недостаток социальной ответственности, я прочитала все рассказы Эдгара Аллана По. Андрею он тоже нравился. “Лигейя”, “Морелла” и “Падение дома Ашеров” стали важной частью нас самих. Зимними ночами весь Сен-Дени, дом Ардебер и даже наши спальни выглядели так, будто вышли из рассказов Эдгара По. Жизнь в таком тревожном окружении будоражила наше воображение.

Дом на Портовой улице был полон загадок, и чем дольше мы там жили, тем явственнее это понимали. Выбеленный известью и крытый розовой черепицей дом выходил в небольшой сад, огороженный забором – достаточно низким, чтобы дети могли перелезать через него без труда. Днем дом казался вполне радостным и открытым всему миру, несмотря на причудливые контуры его толстых стен. Постепенно мы начали понимать, что этот дом был лишь частью поместья Шарль. Нам с Андреем стало любопытно, что же это была за семья.

До того, как в 1880-е годы филлоксера[20] уничтожила олеронские виноградники, Шарли были богатыми землевладельцами. Позже их имение – полуферма, полуусадьба – было разделено на три дома, известные в Сен-Дени под названиями “дом Шарль”, “дом Массон” и “дом Ардебер”. В то время, когда мы жили там, попасть из одного дома в другой можно было, только если влезть на черепичную крышу и попытаться пройти по ней. Полукруглая черепица с легким звоном трескалась под нашими ногами, когда мы исследовали старое имение Шарль с высоты. То, как были построены стены, наводило на мысли о некоторых разногласиях между членами этого семейства. Мадемуазель Шарль и ее двоюродный брат месье Массон, тощий долговязый холостяк, живший за вечно закрытыми ставнями в доме, примыкающем к нашему, пользовались древнейшим оружием провинциальных междоусобных войн внутри одной семьи – не разговаривали друг с другом годами. С началом Второй мировой войны мадемуазель Шарль несколько смягчила свое отношение к родственникам. Однажды, встретив двоюродного брата на улице, она заговорила с ним на виду у всех соседей.

По реакции обитателей Портовой улицы мы поняли, что эта несколько напряженная встреча двух кузенов прямо посреди улицы – важное событие. Сначала соседи внимательно следили за ними из-за кружевных занавесок. Но вдруг неотложные хозяйственные дела позвали их на улицу: кому нужно было вытрясти ковер, кому – прочистить желоб для сточной воды. Никто не хотел пропустить первый за тридцать лет разговор Шарлей и Массонов.

Нам с Андреем они оба казались странноватыми. Мы не понимали, что это были последние представители той Франции, которая на наших глазах исчезала под гибельными ударами XX века. Оба были одеты в темную одежду, позеленевшую от времени, элегантные и жалкие одновременно. Их разговор состоялся в ленивый олеронский полдень, в тот предобеденный час, когда все французы отдыхали в ожидании этого главного события дня, – месье Массон вздымал худые руки, объясняя своей кузине, что, по его мнению, Сен-Дени снова должен стать процветающим. Для этого достаточно построить вдоль берега еще один мол, перпендикулярно уже существующему. В результате можно будет вычерпать песок, заполнивший старый деревенский порт. Месье Массон всю жизнь изучал приливы и отливы вокруг северной оконечности острова – постройка второго мола стала его навязчивой идеей, и он хотел делиться ею со всеми вокруг.

Во дворе дома Ардебер был отличный наблюдательный пункт, с которого было очень удобно изучать жизнь соседей. В середине нашего густого сада – там были сливы, лавровые деревья и цветущий каштан – росла огромная юкка. Ее острые, как ножи, листья были направлены вверх, в небо. Весной это столетнее растение выбрасывало стрелки, похожие на спаржу, распускавшиеся потом кремово-белыми цветами. Как и фиговое дерево месье Глодона, юкка позволяла тайно наблюдать за соседями. Юкка была еще и хорошо укреплена – только тот, кто хорошо знал дорогу, мог, не пострадав, пробраться среди острых блестящих листьев.

Малышам забираться на юкку было запрещено, поэтому для наблюдения за движением на Портовой улице они предпочитали садовую стену. Их очень интересовал сельский глашатай, который с начала войны раз или два в неделю объявлял о распоряжениях правительства для гражданского населения. С барабаном, привязанным к велосипедному рулю, он обходил кварталы Сен-Дени, останавливаясь каждые двести – триста метров. Отбарабанив, он неразборчиво зачитывал монотонным голосом новые инструкции, пока жители окрестных домов медленно собирались, чтобы его выслушать, и потом надолго оставались на улице, осторожно обсуждая полученную информацию.