Майту всегда ела в зале, который охраняла: она не желала оставлять его без присмотра даже ненадолго, помня, как однажды Кайла вышла за похлёбкой, осталась в столовой, а, вернувшись, обнаружила в помещении разгром. Несколько весьма ценных документов были утеряны. За такое полагалась смертная казнь, ведь Кайла, подписывая трудовой договор, знала, что обязана защищать государственные бумаги ценой собственной жизни. И её действительно казнили: расстреляли, как только взошло солнце на третьи сутки после её ареста, а вор так и не вернул украденного. Майту не уставала напоминать себе об этом случае, ведь в то время, когда Кайла работала сторожихой, она была второй охранницей этого же зала. Её не наказали только потому, что в тот день её смена ещё не наступила.

Майту затворила за собой дверь и уселась на пропахший плесенью пол. Здесь уже сутки никого не было, как будто бы Правительству вдруг расхотелось переписывать старые свитки и сохранять историю государства. Майту не слишком интересовала политика, она хотела жить спокойно и ни во что не ввязываться. Но следовать своему плану не всегда удавалось.

Она опустила кусок хлеба, украденный на кухне, в миску и тяжело вздохнула. Желудок бурчал отчаянно, его глухие стоны разносились по всему гулкому пространству зала, хотя она уже съела всё, что дала ей бабушка. И тем не менее, хотя его вопли действительно были громкими, Майту всё же услышала тихий отзвук, похожий на шелест, за своей спиной. Это были шаги. Приближающиеся к ней мягкие, кошачьи шаги.

Она обернулась, инстинктивно хватаясь рукой за перевязь. Но та была совершенно пуста: ни свистка, с помощью которого она могла бы известить об опасности, ни короткого кинжала, ничего… Она увидела торжествующий блеск в тёмной глубине глаз склонившегося над нею человека — тот сжимал в руках её кинжал.

— Не это ли потеряла? — мягко спросил он, и лезвие осторожно коснулось её шеи.

Слёзы покатились по её щекам. Она вздрогнула на своём месте и ахнула, набирая в грудь воздуха.

— Помо…

А затем на неё навалилась темнота.

* * *

— Где Майту? — испуганно поинтересовался Касиад, пробираясь внутрь зала. Его глаза настороженно ползали по оплетённым паутиной стенам. — Неужели ты её?..

— И не думал, — Дэраэль спокойно махнул рукой влево, в наиболее густое скопление мрака, — она там, присмотрись внимательнее.

— Ты её отключил?

— Усыпил. Скажем так, нынешняя раздатчица работает на меня. На того меня, что носит фальшивое имя, — коротко пояснил Дэраэль. — Итак, что ты успел обнаружить? Касиад? Касиад!

Касиад осторожно подкрался к лежащей на боку Майту. Со стороны она напоминала просто тюк грязного белья, сваленный кем-то из неаккуратных писцов, проведших всю ночь за работой, и даже с близкого расстояния в ней трудно было угадать человека. Она практически не шевелилась: единственными её движениями были равномерное поднятие и опускание грудной клетки. Касиад осторожно дотронулся рукой до её бока и тут же отшатнулся.

— Она не встанет, — проинформировал его Дэраэль, наблюдающий за этими телодвижениями искоса, — в течение этого дня — уж точно.

Касиад тревожно поглядел на него.

— Ты показывал ей своё лицо?

— Да. Но она его не вспомнит: снотворное было уж слишком сильным; все недавние воспоминания вылетят вон из её пустой головки. Но к делу, Касиад, время работает против нас. Что тебе удалось раздобыть?

Лицо Касиада тут же преисполнилось гордости. Он отвернулся от лежащей на полу Майту, мгновенно забывая об её существовании, и извлёк из-под просторного плаща несколько свёрнутых пополам свитков. Свитки были жёлтыми от старости и очень хрупкими, поэтому Касиад, чтобы не повредить их, опутал их тонкой плёнкой, которая несколько смягчала травматизацию от трения о живое человеческое тело. В течение нескольких мгновений Касиад разобрал свитки по одному и расстелил их перед Дэраэлем снова. Тот подступил ближе; мерцающая в его руке свеча отбрасывала пляшущие оранжевые отсветы на тянущиеся по бумаге иероглифы. Это и был таинственный, притягательный и недоступный язык древних, которому обучали только наиболее способных детей в специализированных школах. Попасть в такие школы было невероятно трудно, но подготовка в них вызывала зависть. Выпускники Древней языковой школы могли отправляться на средние правительственные должности безо всяких рекомендаций; из них вырастали хозяева жизни. Касиад представлял исключение, исчисляющееся всего несколькими десятками энтузиастов, которых правительственная рутина не интересовала. Касиада куда больше устраивал контакт с древностью, а не с настоящим, которое он всегда клеймил как подлое отступление от изначального свода Секторианских правил. Этот свод давно уже был забыт и упразднён, но Дэраэль знал о нём от своего товарища и тоже считал, что он был намного справедливее.

Почему же, когда всё пошло не так, когда мир стал… таким?

— Что это? — отвлекаясь от своих невесёлых мыслей, спросил Дэраэль.

Касиад самодовольно суетился вдоль своих свитков. Один из них изображал уже знакомого Дэраэлю мужчину в костюме, напоминающем костюм того незнакомца, которого схватила стража; другие два были испещрены непонятными иероглифическими значками.

— Это довольно интересная информация, — сообщил Касиад, — пока мне не удалось раздобыть больше, но и это… захватывает дух. Слушай, что здесь сообщается…

Глава 5. Истинная история

Есть предание, сокрытое в веках,

Гласящее о том, что нам забыть нельзя.

Оно нам дарит знание, забытое в словах,

Оно нам говорит, как создалась земля.

Поверить трудно, что так раньше быть могло,

Поверить трудно, что мы жили вместе в счастье,

Но пробил горький час — и вмиг разделено

Все оказалось, что было в согласье.

Причина — власть, и зависть, что крадётся рядом,

Правительство изгрызено ей — рухнуло без шума.

Жадность уж давно точила консулов горящим взглядом,

И зародилась в головах их злобна дума.

Прекрасный светлый мир, сиявший без забот,

Два консула и люди их повергли в бездну,

Боролись долго, победил же тот,

Кто был в кругах людей известен.

Но равны были слава их и сила,

Две части света были им подвластны.

Забрал каждый себе по половине мира,

И так убил навеки он согласье.

И первый консул свет сокрыл во мраке,

Забылись прошлое и люди за стеною,

Историю свою он написал, как будто бы в жестокой драке

Укрыл народ дрожащий за собою.

А те из прежних, что остались за стеною,

Решили жить на солнце, ослепившись блеском,

И им солгали: облекли их ложной славой боевою,

Когда они ведь тоже провалились с треском.