напомнившее хасидам польскую пес­ню о матери, которая учит сына собирать орехи. Польские стихи становятся притчей, аллегори­ческим покровом, за которым скрывается тайное мистическое значение — подобно тому, как сама Песнь Песней — аллегория о Боге и Израиле. Хотя в польских стихах говорится о том, что chfopczyki, то есть маленькие мальчики, не могут дотянуться до орехов, в соответствующих строках на идише речь уже идет об иделех, «еврейчиках», которым недостает для этого духовных качеств. Зей ке- нен ништ дерграйхн, / Зей кенен ништ дерграйхн («они не могут достать, они не могут достать»; №34)- Таким образом, наслаивание языков — это не результат лингвистической ассимиляции в славянском окружении, а плод еврейского ми­стического опыта, который достиг полного выра­жения в сказках Нахмана из Брацлава. Если ве­рить Прилуцкому, польские хасиды приберегали эту песню специально для Яесаха38.

Таким образом, представление о «народе» ко­ренным образом изменилось всего за одно деся­тилетие собирания песен. Академическая дис­куссия (между Энгелем и Шолом-Алейхемом) о происхождении и функционировании фолькло­ра положила начало обсуждению фундаменталь­ных вопросов, религиозными или светскими были подлинные народные песни на идише; сле­дует ли искать их Sitz im Leben на танцплощадке (Каган) или в доме молитвы (Прилуцкий). Когда перед исследователями открылась целостная картина еврейского девятнадцатого века, выяс­нилось следующее: оба великих еврейских дви­жения, хасидизм и Таскала, породили собствен­ный обширный песенный репертуар; анонимные песни, разумеется, пели обычно за работой, дома и в школе, тогда как бадхен функционировал как народный бард на свадьбах, а пуримшпилер — как народный драматург во время освященного традицией ежегодного театрального сезона. А в конце века, с массовой эмиграцией в Америку, внутриевропейской миграцией из местечек в го­рода, возникновением светских идеологий, все эти песни — хасидские и маскильские, аноним­ные и авторские, свадебные и исполнявшиеся на Пурим, — стали частью новой, городской народ­ной культуры, которая жива до сих пор в памяти иммигрантов первого-второго поколения и со­хранена в записях39.

Песни — полезные указатели на опасном по­вороте дороги, каким стала массовая миграция восточноевропейского еврейства. Полезные, по­тому что возрождение фольклора началось с со­бирания народных песен (и пословиц); потому что песни с легкостью избавлялись от местечко­вого «теократического порядка» и поэтому го­раздо лучше перемещались в пространстве, чем более сложные фольклорные жанры (сказки или пуримские пьесы); потому что ни в одном другом жанре серьезным писателям не удалось так бы­стро добиться цели в покорении простонародных жанров еврейского самовыражения. Имя поэта, драматурга и критика Агарона Цейтлина мало известно, несмотря на то что когда-то его стави­ли в один ряд с И. Башевисом Зингером, но песня Цейтлина Дона, Дона — одна из двух, написанных им на заказ для американского идишского теа­тра, — известна по всему миру. И никто из групп мятежных идишских литераторов, занимав­ших отдельные столики в «Кафе Рояль» на нью- йоркской Второй авеню, не мог представить себе, что единственным, кого запомнят из их культур­ного ренессанса, будет кумир дневных спекта­клей Агарон Лебедев, который пачками строчил свои водевили; для Нового Света Лебедев станет тем же, кем был Шолом-Алейхем для Старого40.

Как профессиональные сочинители песен, композиторы и исполнители, так и интеллекту­альные артисты, поэты и прозаики — все эти мя­тежники и иммигранты в первом поколении хо­тели спасти только отдельные пригодные к по­вторному употреблению (эстетическому или па­родийному, романтическому или дидактическо­му) фрагменты старой народной культуры. То не­многое, что уцелело, доказало свою удивитель­ную стойкость перед лицом исторических и де­мографических потрясений.

Эти новые рассказчики и певцы вовсе не по­хожи друг на друга. Каждый из них на свой ма­нер создал копии, которые превзошли оригинал: они лучше эстетически и лучше приспособлены к ударам истории. Соблазнившись Америкой, ев­рейские иммигранты забыли идиш, оставив от него только песни. Когда казалось, что все уже потеряно, один новоприбывший по имени Ицхок Башевис оживил «демоническое» и таким обра­зом перешел границу между двумя мирами, ан­глоязычным и идишским. За десять лет до этого в межвоенной Польше появился трубадур Ицик Мангер, который практически в одиночестве воз­родил пародийное и драматическое народное ис­кусство. А за десять лет до него в советском тота­литарном государстве один идишский прозаик, Дер Нистер, отважился на создание самых сме­лых фантазий. Общие творческие усилия этих авторов привели к появлению модели «мятеж — утрата — возвращение», которую я назвал «твор­ческой изменой».

В целом творческая измена сопровождает всю еврейскую культуру Нового времени. А в част­ности она вдохновляет особую группу еврей­ских прозаиков, художников и музыкантов из Восточной Европы. Читать современные сказки на идише, написанные в подражание благочести­вым или шутливым народным сказкам, рассма­тривать наивные иллюстрации, которые сопро­вождают текст, и слушать вымышленные народ­ные песни, которые воспроизводят старые рифмы и ритмы — значит открывать суррогатный мир совершенного единства.

Уже послевоенное поколение, страстно заняв­шееся поиском корней, кажется неспособным по­нять суровый модернизм писателей, которых они почитали. Я надеюсь показать, что идишские пи­сатели бросили главный вызов тем традицион­ным ценностям, которые относились к прослав­ляемой ими традиции, но, кроме современных писателей, ни для кого из них это не было воспо­минанием. Искусство творческой измены, по мо­ему убеждению, — это именно то, что легче всего спасти в еврейской традиционной культуре, ко­торая так старалась быть современной.

В правление царя Иосии случилось так, что во время ремонтных работ в Храме был найден уте­рянный свиток Завета — видимо, фрагмент из середины книги Второзакония. Сыны Иуды так глубоко погрязли в идолопоклонстве, что поч­ти забыли истинную веру. «Когда услышал царь слова Книги закона, то разодрал одежды свои». Он немедленно послал своих приближенных: «Пойдите, вопросите Господа за меня и за народ и за всю Иудею о словах сей найденной книги, по­тому что велик гнев Господень, который воспы­лал на нас за то, что не слушали отцы наши слов книги сей, чтобы поступать согласно с предпи­санным нам» (4 Цар. 22:11-13). Одна книга — и Завет возобновлен. Один свиток найден и про­чтен вслух — и целая община отказалась от заб­вения.

Евреи Новейшего времени — это народ утра­ченной книги. Когда современные евреи пытают­ся провозгласить какие-то ценности, почерпну­тые из утерянных книг своей культуры, они бо­лезненно осознают это. Они вооружаются реля­тивизмом и критическими и эстетическими спо­собностями, когда имеют дело с освященными временем текстами и мелодиями прошлого.

И не одной Книги, а множества. Прошлое больше не является дописанным свитком: мы вы­бираем его из разных книг и противоречащих друг другу рассказов. Евреи европейского про­исхождения предъявили претензии на место, о котором мало что знали: восточноевропейский штетл, средневековый еврейский рыночный го­родок в России, Польше и Галиции. Создается впе­чатление, что евреи там целыми днями плясали и молились, пока