не пришли казаки и не сожгли ме­стечко41. Тогда как богатое наследие немецкого еврейства, с его салонами, философами и дуэля­ми, оказалось слишком изысканным и слишком близким, чтобы вызвать ностальгию. В особенно­сти после Холокоста, замечает Джек Вертхаймер, еще популярнее стало видение немецких евреев как народа, «одержимого ассимиляцией и жажду­щего отделить себя от всего мирового еврейства». Если верить народной мудрости, то немецкие ев­реи были жестоко наказаны нацистами за попыт­ку бежать от своего иудаизма. Как печально за­мечает Вертхаймер, эту «предостерегающую тео­рию», наверное, придумали Ostjuden, чтобы ото­мстить своим снобам-кузенам42.

То, что услышали европейские потомки коле­на Иуды, было не словом Бога живого, а чем-то за­тейливым, примитивным и довольно старомод­ным. В Хавурат шалом, религиозной общине и бейт-мидраше конца шестидесятых, мы с друзья­ми вообразили себя последователями Нахмана из Брацлава, но за исключением одного визита настоящего брацлавского хасида, мы составля­ли свое представление о Ребе из книг, как рели­гиозных, так и светских. Другой гость, радикаль­ный богослов Ричард Л. Рубенштейн, поразил нас откровением, что хасиды всегда были стро­го соблюдающими традиции евреями. Мы, с на­шим эгалитаристским богослужением и други­ми экспериментами в области религиозного син­кретизма, не подходим под такое определение. Подобно нашим предшественникам неороманти­кам, мы предпочитали видеть в хасидах экзоти­ку, а не мужчин, женщин и детей, которые живут среди нас и так или иначе приспосабливаются к современности43. В целом евреи Новейшего вре­мени отличаются от подданных иудейского царя Иосии. Современные евреи отличаются самосо­знанием и подозрительны. Они выбирают что-то свое из множества доступных вариантов прошло­го, отдавая предпочтение мертвому прошлому перед живым настоящим. Они превращают куль­турное возрождение в политическую деятель­ность или, наоборот, бездействие. Но в одном от­ношении они схожи: чтение утерянного для них свитка происходит публично.

Измена становится творческой, только если она исходит от коллектива и возвращается в кол­лектив. Штетл предпочтительнее салона, по­

тому что он воплощает в себе «жизнь с народом», если цитировать одну из важнейших фантазий о штетле44. Хасидизм лучше других форм еврей­ской ортодоксии, потому что хасиды придумали новые ритуалы мужского братства, пели, тан­цевали и хлопали в ладоши во время молитвы. Рассказывание историй лучше подходит для мо­нографии, потому что в историях есть мужчины и женщины, молодые и старые, ученые и простаки.

Евреи оплакивают смерть родственника семь дней. В течение этого периода скорбящие никог­да не остаются в одиночестве. Они обязаны триж­ды в день молиться в миньяне, молитвенном кво­руме из десяти человек. Принято, чтобы каждый день кто-то из ученых посетителей изучал с при­сутствующими одну главу из Мишны45 в память о покойном. А потом, после общественной молит­вы и учения, все садятся и поминают усопшего — рассказывая одну историю за другой.

Глава вторая Муж молитвы Нахман из Брацлава

Ехал раввин к цадику и кричал: «Гевалд, гевалд Жаль! Жаль! Жаль! Такой не вернуть мне потери и уж не забыть никогда!»

Нахман из Брацлава, 1807

Когда-то считалось, что сказки немного отда­ляют смерть. Так Шехерезаде удавалось отсро­чить свою казнь по приказу султана, рассказы­вая сказки с такой фантазией, интригой и эро­тизмом, что этого хватило на тысячу и одну ночь. Так было и с семью знатными дамами и тремя влюбленными кавалерами, покинувшими охва­ченную чумой Флоренцию в 1348 г. Хотя они ни­чего не делали для преодоления коллективного ужаса, им удалось побороть собственный страх смерти десятидневным турниром фривольных и скабрезных историй. Но через шестьсот лет по­сле Боккаччо, когда поэт Ицик Мангер собрал ми- нъян из десяти человек, переживших Холокост, в воображаемом бункере (все евреи происходили из разных регионов Европы), ему удалось дове­сти до конца всего две истории этого современ­ного «Декамерона». Музы замолчали перед ли­цом такой катастрофы1.

Какую искупительную жертву могли вопло­тить собой эти истории? Для Вальтера Беньямина рассказывание историй было ответом на тревогу современности. Повествование порождает в во­ображении мир, в котором все слушают; все, от мала до велика, передают друг другу и оттачи­вают коллективную память народа; мир, в ко­тором каждый конкретный рассказчик, если ве­рить Беньямину, — мастер местных традиций, вросший корнями в родную землю, или же неуто­мимый путешественник, только что вернувший­ся из странствий. Рассказчик Беньямина, будь он мастером местных или экзотических сказок, оби­тал скорее в морализаторской вселенной опыта, а не в холодном мире фактов. Рассказчик исполь­зовал «прозрачные слои» личного и коллективно­го опыта, мудрости и практических знаний, на­копленных веками, почти так же, как ремеслен­ник использует инструменты и приемы, кото­рые переходят от учителя к ученику. Поставив в центр своего идиллического доиндустриального пейзажа творчество русского писателя Николая Лескова (1831-1895), Беньямин безоговорочно от­верг нацистский образ прошлого, с тевтонскими рыцарями и языческой жаждой крови, а также нацистское видение расово чистой Европы. Как говорит Беньямин, землю унаследуют славян­ские рассказчики2.

Сказки, даже будучи эфемерными и невеще­ственными, могу остановить руку палача или позволить посмотреть на обезумевший мир взглядом гуманиста. Но в еврейской традиции сказки никогда не пользовались автономией. Сегодняшняя публика, записывающаяся на чте­ния «Устная традиция: Еврейские сказки для взрослых» в доме по адресу 92-я улица, Y в Нью- Йорке или посещающая ежегодный фестиваль историй в Джонсборо, штат Теннеси, имеет мало общего с еврейской ортодоксальной практикой, когда мужчины изучали священные тексты, чи­тая их вслух. Эти последние не только унаследо­вали ученую традицию, очень невысоко ставив­шую сказки и их рассказывание, они сами дей­ствуют в замкнутом кругу, где значение рассказа определяется строгими правилами интерпрета­ции. Причина, по которой сегодня искусство ев­рейского повествования нужно изучать в общин­ных центрах, на конференциях и круглых сто­лах, состоит в том, что истории сохранялись (то есть записывались и получали свой высокий ста­тус) лишь на страницах сейфера, священной кни­ги на иврите и арамейском, или не сохранялись вообще3.

Тора была книгой жизни, источником закона и одновременно словесности. Раввины так тща­тельно исполняли свою задачу связывать одно с другим, что изучение Галахи, еврейского закона, не представляли без обращения к текстам агады, и наоборот. Некоторые толкователи и коммента­торы закона часто обращались к любимым агади- ческим рассказам, тогда как другие сделали это с помощью неявных отссылок к народным тради­циям своего времени.

Мишна (составленная около 250 г. н. э.) учит, что мужчина не может оставаться наедине с дву­мя женщинами, а женщина может оставаться на­едине с двумя мужчинами. В Гемаре (составлен­ной в 450 г. н. э.) содержится барайта (источник, относящийся ко времени Мишны), противореча­щая этому мишнаитскому установлению. Аба- Шауль учил, что, если ребенок умирает в тече­ние первых тридцати дней от рождения, нет не­обходимости класть его в гроб. Мертвого ребен­ка можно вынести просто за пазухой. А сколько человек должны выносить тело? Аба-Шауль ска­зал: «Даже один