– Ну да!– наконец произнес Президент. – Я и забыл. Ты же полицейский.

–Пословица гласит – хочешь сохранить друга, не одалживай ему денег, не так ли? Яне верю в ее справедливость, но если подставить вместо последних четырех слов“никогда не используй его в своих деловых интересах”, я бы с ней спорить нестал. Однако то, что я сейчас делаю, вовсе не сводится к этому. Все гораздосложнее. Моя конечная цель, верите вы этому, сэр, или не верите, состоит в том,чтобы сохранить вашу чрезвычайно ценную жизнь.

Сноваповисло опасное молчание. Аллейн подумал: “Да, именно так ты и выглядел, когдадумал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало.”

Однаколедок растаял и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений –такое, словно он увидел нечто забавное.

– Теперья тебя понял, – сказал он. – Это ваши сторожевые псы, Специальная служба.“Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображатьофициантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и незаметит.” Так? Это и есть твоя великая просьба?

– Тызнаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, скакими бы трудностями им ни пришлось столкнуться.

– Тогдак чему огород городить? Глупо же!

– Онибыли бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, какна Мартинике.

– А чтоя такого сделал на Мартинике?

– Привсем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мербезопасности и еле-еле увернулся от убийцы.

– Яфаталист, – внезапно объявил Громобой, и поскольку Аллейн не ответил, добавил:– Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно – что ясобой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь?

“Ну вот,– подумал Аллейн. – Он изменился куда меньше, чем это представляетсявозможным.” И преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал:

–Разумеется, сэр. Я весь внимание.

Объясненияпри всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школенесговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненнымдаром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времениразражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванскихэкстремистов, и правых, и левых, которые в нескольких случаях предпринималисерьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинамсводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень.

– Вконце концов они уразумели, – объяснил он, – что я, как мы выражались в“Давидсоне”, на их собачий бред не куплюсь.

– Это мытак выражались в “Давидсоне”?

–Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение.

– Нупусть.

– Это жебыло твое любимое присловье. Да-да, – воскликнул Громобой, увидев, что Аллейннамеревается возразить, – ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли.

– Давай,если можно, вернемся к нашему делу.

– Все доединого, – ностальгически продолжал Громобой. – Ты задавал в “Давидсоне” тон.

Тут он,по-видимому, приметил скользнувшее по лицу Аллейна выражение ужаса и,наклонясь, похлопал его по колену.

– Однакоя отвлекся, – признал он. – Что, вернемся к нашим баранам?

– Да, –с великим облегчением согласился Аллейн. – Вернемся. К нашим.

– Твойчеред, – великодушно сказал Громобой. – Что ты там говорил?

– Ты недумал о том, – да нет, конечно думал, – что тут произойдет, если тебя убьют?

– Как тыи сказал: конечно думал. Цитируя твоего любимого драматурга (видишь, я незабыл) – последуют “отравленные тучи насилия, убийства, грабежа”,– Громобойпроизнес цитату с явным удовольствием и добавил: – И это еще слабо сказано.

– Да.Так вот, как ты должен был понять на Мартинике, риск не ограничиваетсятерриторией Нгомбваны. Специальной службе известно, действительно известно, чтов Лондоне есть полубезумные, на все готовые экстремисты. Среди них имеютсявыходцы их совсем уж застойных болот колониализма, имеются и те, кого снедаетненависть к цвету твоей кожи. Попадаются также люди, которых по-настоящемусильно обидели, люди, чьи обиды приобрели по причине безысходности самыеуродливые очертания. Впрочем, не мне тебе обо всем этом рассказывать. Онисуществуют, их немало, они организованы и готовы действовать.

– Меняэто не тревожит, – со способным довести до исступления самодовольством сообщилГромобой. – Нет, серьезно. Совершенно честно тебе говорю, ни малейшего страха яне испытываю.

– Ятвоего чувства неуязвимости не разделяю, – сказал Аллейн. – Я бы на твоем местеобливался потом от страха.

Тут емупришло в голову, что он и вправду думать забыл о дипломатическом протоколе.

– Нопусть так. Примем твое бесстрашие за данность и вернемся к разрушительнымпоследствиям твоей смерти для твоей же страны. Вот к этим самым “отравленнымтучам”. Неужели даже эта мысль не способна склонить тебя к осторожности?

– Нодорогой мой, ты так и не понял. Никто меня не убьет. Я это точно знаю. Чуюнутром. Мне просто-напросто не писано на роду пасть от руки убийцы, только ивсего.

Аллейноткрыл было рот, но смолчал и снова закрыл.

– Толькои всего, – повторил Громобой.

Онразвел руки в стороны.

– Тыпонял! – торжествующе воскликнул он.

– Тыхочешь сказать, – произнес Аллейн, тщательно подбирая слова, – что пуля вМартинике, копье в глухой нгомбванской деревушке и пара-другая выстрелов вупор, которыми тебя время от времени награждали, что всем им было предначертаноостаться безрезультатными?

– Делоне только в том, что в это верю я сам, дело в том, что мой народ – мой народ– в глубине души сознает, что так оно и есть. Это одна из причин, по которымменя каждый раз переизбирают, причем единогласно.

Аллейнне стал спрашивать, не является ли это также одной из причин, по которым никтопока не набрался безрассудной смелости выставить против него свою кандидатуру.

Громобойпротянул здоровенную, красивую руку и положил ее на колено Аллейна.

– Ты были остался лучшим моим другом, – сказал он. – Мы были близки в “Давидсоне”. Мыоставались близкими людьми, пока я изучал право и каждый день обедал в“Темпле”. Мы и теперь близки. Но то, о чем мы сейчас говорим, связано с цветоммоей кожи, с моей расой. Моей чернотой. Прошу тебя, дорогой мой Рори, нестарайся понять, постарайся просто принять.

Единственным,что смог Аллейн ответить на такую просьбу, было: