— Я зайду после, Герасимыч; я объяснюсь; я надеюсь, что всеэто не замедлит своевременно объясниться, — проговорил он на пороге.

— Яков Петрович, Яков Петрович!.. — послышался голоспоследовавшего за господином Голядкиным Андрея Филипповича.

Господин Голядкин находился тогда уже на первой забежнойплощадке. Он быстро оборотился к Андрею Филипповичу.

— Что вам угодно, Андрей Филиппович? — сказал он довольнорешительным тоном.

— Что это с вами, Яков Петрович? Каким образом?..

— Ничего-с, Андрей Филиппович. Я здесь сам по себе. Это моячастная жизнь, Андрей Филиппович.

— Что такое-с?

— Я говорю, Андрей Филиппович, что это моя частная жизнь ичто здесь, сколько мне кажется, ничего нельзя найти предосудительного,касательно официальных отношений моих.

— Как! касательно официальных… Что с вами, сударь такое?

— Ничего, Андрей Филиппович, совершенно ничего; дерзкаядевчонка, больше ничего…

— Что!.. что?! — Андрей Филиппович потерялся от изумления.Господин Голядкин, который доселе, разговаривая с низу лестницы с АндреемФилипповичем, смотрел так, что, казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза,— видя, что начальник отделения немного смешался, сделал, почти неведомо себе,шаг вперед. Андрей Филиппович подался назад. Господин Голядкин переступил еще иеще ступеньку. Андрей Филиппович беспокойно осмотрелся кругом. ГосподинГолядкин вдруг быстро поднялся на лестницу. Еще быстрее прыгнул АндрейФилиппович в комнату и захлопнул дверь за собою. Господин Голядкин осталсяодин. В глазах у него потемнело. Он сбился совсем и стоял теперь в каком-тобестолковом раздумье, как будто припоминая о каком-то тоже крайне бестолковомобстоятельстве, весьма недавно случившемся. «Эх, эх!» — прошептал он, улыбаясьс натуги. Между тем на лестнице, внизу, послышались голоса и шаги, вероятноновых гостей, приглашенных Олсуфием Ивановичем. Господин Голядкин отчастиопомнился, поскорее поднял повыше свой енотовый воротник, прикрылся им повозможности и стал, ковыляя, семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы.Чувствовал он в себе какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в такойсильной степени, что, вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а сам пошелпрямо через грязный двор до своего экипажа. Подойдя к своему экипажу иприготовляясь в нем поместиться, господин Голядкин мысленно обнаружил желаниепровалиться сквозь землю или спрятаться хоть в мышиную щелочку вместе скаретой. Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот так исмотрит теперь на него из всех окон. Он знал, что непременно тут же на местеумрет, если обернется назад.

— Что ты смеешься, болван? — сказал он скороговоркойПетрушке, который приготовился было его подсадить в карету.

— Да что мне смеяться-то? я ничего; куда теперь ехать?

— Ступай домой, поезжай…

— Пошел домой! — крикнул Петрушка, взмостясь на запятки.

«Эко горло воронье!» — подумал господин Голядкин. Между темкарета уже довольно далеко отъехала за Измайловский мост. Вдруг герой наш извсей силы дернул снурок и закричал своему кучеру немедленно воротиться назад.Кучер поворотил лошадей и через две минуты въехал опять во двор к ОлсуфиюИвановичу. «Не нужно, дурак, не нужно; назад!» — прокричал господин Голядкин, —и кучер словно ожидал такого приказания: не возражая ни на что, не останавливаясьу подъезда и объехав кругом весь двор, выехал снова на улицу.

Домой господин Голядкин не поехал, а, миновав Семеновскиймост, приказал поворотить в один переулок и остановиться возле трактирадовольно скромной наружности. Вышед из кареты, герой наш расплатился сизвозчиком и, таким образом, избавился наконец от своего экипажа, Петрушкеприказал идти домой и ждать его возвращения, сам же вошел в трактир, взялособенный нумер и приказал подать себе пообедать. Чувствовал он себя весьмадурно, а голову свою в полнейшем разброде и в хаосе. Долго ходил он в волнениипо комнате; наконец, сел на стул, подпер себе лоб руками и начал всеми силамистараться обсудить и разрешить кое-что относительно настоящего своегоположения…

День, торжественный день рождения Клары Олсуфьевны,единородной дочери статского советника Берендеева, в о'но время благодетелягосподина Голядкина, — день, ознаменовавшийся блистательным, великолепнымзваным обедом, таким обедом, какого давно не видали в стенах чиновничьихквартир у Измайловского моста и около, — обедом, который походил более накакой-то пир вальтасаровский, чем на обед, — который отзывался чем-товавилонским в отношении блеска, роскоши и приличия, с шампанским-клико, сустрицами и плодами Елисеева и Милютиных лавок, со всякими упитанными тельцамии чиновною табелью о рангах, — этот торжественный день, ознаменовавшийся такимторжественным обедом, заключился блистательным балом, семейным, маленьким,родственным балом, но все-таки блистательным в отношении вкуса, образованностии приличия. Конечно, я совершенно согласен, такие балы бывают, но редко. Такиебалы, более похожие на семейные радости, чем на балы, могут лишь даваться втаких домах, как, например, дом статского советника Берендеева. Скажу более: ядаже сомневаюсь, чтоб у всех статских советников могли даваться такие балы. О,если бы я был поэт! — разумеется, по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин;с меньшим талантом соваться нельзя — я бы непременно изобразил вам яркимикрасками и широкою кистью, о читатели! весь этот высокоторжественный день. Нет,я бы начал свою поэму обедом, я особенно бы налег на то поразительное и вместес тем торжественное мгновение, когда поднялась первая заздравная чаша в честьцарицы праздника. Я изобразил бы вам, во-первых, этих гостей, погруженных вблагоговейное молчание и ожидание, более похожее на демосфеновское красноречие,чем на молчание. Я изобразил бы вам потом Андрея Филипповича, как старшего изгостей, имеющего даже некоторое право на первенство, украшенного сединами и приличнымиседине орденами, вставшего с места и поднявшего над головою заздравный бокал сискрометным вином, — вином, нарочно привозимым из одного отдаленногокоролевства, чтоб запивать им подобные мгновения, — вином, более похожим набожественный нектар, чем на вино. Я изобразил бы вам гостей и счастливыхродителей царицы праздника, поднявших тоже свои бокалы вслед за АндреемФилипповичем и устремивших на него полные ожидания очи. Я изобразил бы вам, какэтот часто поминаемый Андрей Филиппович, уронив сначала слезу в бокал,проговорил поздравление и пожелание, провозгласил тост и выпил за здравие… Но,сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества — той минуты,когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцемблаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери, какпрослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый стареци статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления ног надолговременной службе и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем,домком, деревеньками и красавицей дочерью, — зарыдал, как ребенок, ипровозгласил сквозь слезы, что его превосходительство благодетельный человек. Ябы не мог, да, именно не мог бы изобразить вам и неукоснительно последовавшегоза сей минутою всеобщего увлечения сердец — увлечения, ясно выразившегося дажеповедением одного юного регистратора ( который в это мгновение походил более настатского советника, чем на регистратора), тоже прослезившегося, внимая АндреюФилипповичу. В свою очередь Андрей Филиппович в это торжественное мгновениевовсе не походил на коллежского советника и начальника отделения в одномдепартаменте, — нет, он казался чем-то другим… я не знаю только, чем именно, ноне коллежским советником. Он был выше! Наконец…о! для чего я не обладаю тайноюслога высокого, сильного, слога торжественного, для изображения всех этихпрекрасных и назидательных моментов человеческой жизни, как будто нарочноустроенных для доказательства, как иногда торжествует добродетель наднеблагонамеренностью, вольнодумством, пороком и завистью! Я ничего не скажу, номолча — что будет лучше всякого красноречия