— укажу вам на этого счастливого юношу, вступающего в своюдвадцать шестую весну, — на Владимира Семеновича, племянника АндреяФилипповича, который встал в свою очередь с места, который провозглашает в своюочередь тост и на которого устремлены слезящиеся очи родителей царицыпраздника, гордые очи Андрея Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника,восторженные очи гостей и даже прилично завистливые очи некоторых молодыхсослуживцев этого блестящего юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не заметить,что все в этом юноше, — который более похож на старца, чем на юношу, говоря ввыгодном для него отношении, — все, начиная с цветущих ланит до самогоасессорского, на нем лежавшего чина, все это в сию торжественную минуту толькочто не проговаривало, что, дескать, до такой-то высокой степени можетблагонравие довести человека! Я не буду описывать, как, наконец, АнтонАнтонович Сеточкин, столоначальник одного департамента, сослуживец АндреяФилипповича и некогда Олсуфия Ивановича, вместе с тем старинный друг дома икрестный отец Клары Олсуфьевны, — старичок, как лунь седенький, в свою очередьпредлагая тост, пропел петухом и проговорил веселые вирши; как он такимприличным забвением приличия, если можно так выразиться, рассмешил до слезцелое общество и как сама Клара Олсуфьевна за такую веселость и любезностьпоцеловала его, по приказанию родителей. Скажу только, что, наконец, гости,которые после такого обеда, естественно должны были чувствовать себя друг другуродными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и люди солидные,после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже накое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошлив другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувствомсобственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы,усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и началиразговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома,лишившийся употребления ног на службе верою и правдой и награжденный за этовсем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостямисвоими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как,вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленькийскромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был одинрасторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статскогосоветника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числецелых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздалисьпризывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев… Нечего уже иговорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для приличного изображения бала,импровизированного необыкновенною любезностью седовласого хозяина. Да и как,спрошу я, как могу я, скромный повествователь весьма, впрочем, любопытных всвоем роде приключений господин Голядкина, — как могу я изобразить этунеобыкновенную и благопристойную смесь красоты, блеска, приличия, веселости,любезной солидности и солидной любезности, резвости, радости, все эти игры исмехи всех этих чиновных дам, более похожих на фей, чем на дам, — говоря ввыгодном для них отношении, — с их лилейно-розовыми плечами и личиками, с ихвоздушными станами, с их резво-игривыми, гомеопатическими, говоря высокимслогом, ножками? Как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновныхкавалеров, веселых и солидных, юношей и степенных, радостных и приличнотуманных, курящих в антрактах между танцами в маленькой отдаленной зеленойкомнате трубку и не курящих в антрактах трубки, — кавалеров, имевших на себе,от первого до последнего, приличный чин и фамилию, — кавалеров, глубокопроникнутых чувством изящного, чувством собственного достоинства; кавалеров,говорящих большею частию на французском языке с дамами, а если на русском, товыражениями самого высокого тона, комплиментами и глубокими фразами, —кавалеров, разве только в трубочной позволяющих себе некоторые любезныеотступления от языка высшего тона, некоторые фразы дружеской и любезнойкороткости, вроде таких, например: «что, дескать, ты, такой-сякой, Петька,славно польку откалывал», или: «что, дескать, ты, такой-сякой, Вася,пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел». На все это, как уже выше имел ячесть объяснять вам, о читатели! недостает мне пера моего, и потому я молчу.Обратимся лучше к господину Голядкину, единственному истинному герою весьмаправдивой повести нашей.

Дело в том, что он находился теперь в весьма странном, чтобне сказать более, положении. Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, нопочти что на бале; он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минутустоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь — даже странно сказать —стоит он теперь в сенях, на черной лестнице квартиры Олсуфия Ивановича. Но этоничего, что он тут стоит; он так себе. Он, господа, стоит в уголку, забившись вместечко хоть не потеплее, но зато потемнее, закрывшись отчасти огромным шкафоми старыми ширмами, между всяким дрязгом, хламом и рухлядью, скрываясь довремени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннегозрителя. Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже ведь можетвойти… почему же не войти? Стоит только шагнуть, и войдет, и весьма ловковойдет. Сейчас только, — выстаивая, впрочем, уже третий час на холоде, междушкафом и ширмами, между всяким хламом, дрязгом и рухлядью, — цитировал он, всобственное оправдание свое, одну фразу блаженной памяти французского министраВиллеля, что «все, дескать, придет своим чередом, если выждать есть сметка».Фразу эту вычитал господин Голядкин когда-то из совершенно посторонней,впрочем, книжки, но теперь весьма кстати привел ее себе на память. Фраза,во-первых, очень хорошо шла к настоящему его положению, а во-вторых, чего же непридет в голову человеку, выжидающему счастливой развязки обстоятельств своихпочти битые три часа в сенях, в темноте и на холоде? Цитировав, как уже сказанобыло, весьма кстати фразу бывшего французского министра Виллеля, господинГолядкин тут же, неизвестно почему, припомнил и о бывшем турецком визиреМарцимирисе, равно как и о прекрасной маркграфине Луизе, историю которых читалон тоже когда-то в книжке. Потом пришло ему на память, что иезуиты поставилидаже правилом своим считать все средства годящимися, лишь бы цель могла бытьдостигнута. Обнадежив себя немного подобным историческим пунктом, господинГолядкин сказал сам себе, что, дескать, что иезуиты? Иезуиты все до одного быливеличайшие дураки, что он сам их всех заткнет за пояс, что вот только бы наминуту опустела буфетная (та комната, которой дверь выходила прямо в сени, начерную лестницу, и где господин Голядкин находился теперь), так он, несмотря навсех иезуитов, возьмет — да прямо и пройдет, сначала из буфетной в чайную,потом в ту комнату, где теперь в карты играют, а там прямо в залу, где теперьпольку танцуют. И пройдет, непременно пройдет, ни на что не смотря пройдет,проскользнет, да и только, и никто не заметит; а там уж он сам знает, что емуделать. Вот в таком-то положении, господа, находим мы теперь героя совершенноправдивой истории нашей, хотя, впрочем, трудно объяснить, что' именно делалосьс ним в настоящее время. Дело-то в том, что он до сеней и до лестницы добратьсяумел, по той причине, что, дескать, почему ж не добраться, что все добираются;но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел… не потому, чтобчего-нибудь не смел, а так, потому что сам не хотел, потому что ему лучшехотелось быть втихомолочку. Вот он, господа, и выжидает теперь тихомолочки, ивыжидает ее ровно два часа с половиною. Отчего же и не выждать? И сам Виллельвыжидал. «Да что тут Виллель! — думал господин Голядкин, — Какой тут Виллель?Вот как бы мне теперь, того… взять да и проникнуть?.. Эх ты, фигурант тыэтакой! — сказал господин Голядкин, ущипнув себя окоченевшей рукою заокоченевшую щеку, — дурашка ты этакой, Голядка ты этакой, — фамилия твоятакая!..» Впрочем, это ласкательство собственной особе своей в настоящую минутубыло лишь так себе, мимоходом, без всякой видимой цели. Вот было он сунулся иподался вперед; минута настала; буфетная опустела, и в ней нет никого; господинГолядкин видел все это в окошко; в два шага очутился он у двери и уже сталотворять ее. «Идти или нет? Ну, идти или нет? Пойду… отчего ж не пойти? Смеломудорога везде!» — Обнадежив себя таким образом, герой наш вдруг и совсемнеожиданно ретировался за ширмы. «Нет, — думал он, — а ну как войдеткто-нибудь? Так и есть, вошли; чего ж я зевал, когда народу не было? Этак бывзять да и проникнуть!.. Нет, уж что проникнуть, когда характер у человекатакой! Эка ведь тенденция подлая! Струсил, как курица. Струсить-то наше дело,вот оно что! Нагадить-то всегда наше дело: об этом вы нас и не спрашивайте. Воти стой здесь, как чурбан, да и только! Дома бы чаю теперь выпить чашечку… Онобы и приятно этак было выпить бы чашечку. Позже прийти, так Петрушка будет,пожалуй ворчать. Не пойти ли домой? Черти бы взяли все это! Иду, да и только!»Разрешив таким образом свое положение, господин Голядкин быстро подался вперед,словно пружину какую кто тронул в нем; с двух шагов очутился в буфетной,сбросив шинель, снял свою шляпу, поспешно сунул это все в угол, оправился иогладился; потом… потом двинулся в чайную, из чайной юркнул еще в другуюкомнату, скользнул почти незаметно между вошедшими в азарт игроками; потом…потом… тут господин Голядкин позабыл все, что вокруг него делается, и прямо,как снег на голову, явился в танцевальную залу.