— Видите ли, Герасимыч, — сказал наш герой, с улыбочкойобращаясь к Герасимычу, — вы возьмите да и прикажите, — вот видите, свечка тамв канделябре, Герасимыч, — она сейчас упадет: так вы, знаете ли, прикажитепоправить ее; она, право, сейчас упадет, Герасимыч…

— Свечка-с? нет-с, свечка прямо стоит-с; а вот вас кто-тотам спрашивает-с.

— Кто же это там меня спрашивает, Герасимыч?

— А уж, право, не знаю-с, кто именно-с. Человек откаких-то-с. Здесь, дескать, находится Яков Петрович Голядкин? Так вызовите,говорят, его по весьма нужному и спешному делу… вот как-с.

— Нет, Герасимыч, вы ошибаетесь; в этом вы, Герасимыч,ошибаетесь.

— Сумнительно-с.

— Нет, Герасимыч, не сумнительно; тут, Герасимыч, ничего нетсумнительного. Никто меня не спрашивает, Герасимыч, меня некому спрашивать, а яздесь у себя, то есть на своем месте, Герасимыч.

Господин Голядкин перевел дух и осмотрелся кругом. Так иесть! Все, что ни было в зале, все так и устремились на него взором и слухом вкаком-то торжественном ожидании. Мужчины толпились поближе и прислушивались.Подальше тревожно перешептывались дамы. Сам хозяин явился в весьма недальнемрасстоянии от господина Голядкина, и хотя по виду его нельзя было заметить, чтоон тоже в свою очередь принимает прямое и непосредственное участие вобстоятельствах господина Голядкина, потому что все это делалось на деликатнуюногу, но тем не менее все это дало ясно почувствовать герою повести нашей, чтоминута для него настала решительная. Господин Голядкин ясно видел, что насталовремя удара смелого, время посрамления врагов его. Господин Голядкин был вволнении. Господин Голядкин почувствовал какое-то вдохновение и дрожащим,торжественным голосом начал снова, обращаясь к ожидавшему Герасимычу:

— Нет, мой друг, меня никто не зовет. Ты ошибаешься. Скажуболее, ты ошибался и утром сегодня, уверяя меня… осмеливаясь уверять меня,говорю я (господин Голядкин возвысил голос), что Олсуфий Иванович, благодетельмой с незапамятных лет, заменивший мне в некотором смысле отца, закажет дляменя дверь свою в минуту семейной и торжественнейшей радости для его сердцародительского. (Господин Голядкин самодовольно, но с глубоким чувствомосмотрелся кругом. На ресницах его навернулись слезы). Повторяю, мой друг, —заключил наш герой, — ты ошибался, ты жестоко, непростительно ошибался…

Минута была торжественная. Господин Голядкин чувствовал, чтоэффект был вернейший. Господин Голядкин стоял, скромно потупив глаза и ожидаяобъятий Олсуфия Ивановича. В гостях заметно было волнение и недоумение; дажесам непоколебимый и ужасный Герасимыч заикнулся на слове «сумнительно-с»… каквдруг беспощадный оркестр ни с того ни с сего грянул польку. Все пропало, все наветер пошло. Господин Голядкин вздрогнул, Герасимыч отшатнулся назад, все, чтони было в зале, заволновалось, как море, и Владимир Семенович уже несся впервой паре с Кларой Олсуфьевной, а красивый поручик с княжной Чевчехановой.Зрители с любопытством и восторгом теснились взглянуть на танцующих польку —танец интересный, новый, модный, круживший всем головы. Господин Голядкин былна время забыт. Но вдруг все заволновалось, замешалось, засуетилось; музыкаумолкла… случилось странное происшествие. Утомленная танцем, Клара Олсуфьевна,едва переводя дух от усталости, с пылающими щеками и глубоко волнующеюся грудьюупала, наконец, в изнеможении сил в кресла. Все сердца устремились к прелестнойочаровательнице, все спешили наперерыв приветствовать ее и благодарить заоказанное удовольствие,

— вдруг перед нею очутился господин Голядкин. ГосподинГолядкин был бледен, крайне расстроен; казалось, он тоже был в каком-тоизнеможении, он едва двигался. Он отчего-то улыбался, он просительно протягивалруку. Клара Олсуфьевна в изумлении не успела одернуть руки своей и машинальновстала на приглашение господина Голядкина. Господин Голядкин покачнулся вперед,сперва один раз, потом другой, потом поднял ножку, потом как-то пришаркнул,потом как-то притопнул, потом споткнулся… он тоже хотел танцевать с КларойОлсуфьевной. Клара Олсуфьевна вскрикнула; все бросились освобождать ее руку изруки господина Голядкина, и разом герой наш был оттеснен толпою едва ли не надесять шагов расстояния. Вокруг него сгруппировался тоже кружок. Послышалсявизг и крик двух старух, которых господин Голядкин едва не опрокинул вретираде. Смятение было ужасное; все спрашивало, все кричало, все рассуждало.Оркестр умолк. Герой наш вертелся в кружке своем и машинально, отчастиулыбался, что-то бормотал про себя, что, «дескать, отчего ж и нет, и что,дескать, полька, сколько ему по крайней мере кажется, танец новый и весьмаинтересный, созданный для утешения дам…но что если так дело пошло, то он,пожалуй, готов согласиться». Но согласия господина Голядкина, кажется, никто ине спрашивал. Герой наш почувствовал, что вдруг чья-то рука упала на его руку,что другая рука немного оперлась на спину его, что его с какою-то особенноюзаботливостью направляют в какую-то сторону. Наконец, он заметил, что идет прямок дверям. Господин Голядкин хотел было что-то сказать, что-то сделать… Но нет,он уже ничего не хотел. Он только машинально отсмеивался. Наконец, онпочувствовал, что на него надевают шинель, что ему нахлобучили на глаза шляпу;что, наконец, он почувствовал себя в сенях, в темноте и на холоде, наконец и налестнице. Наконец, он споткнулся, ему казалось, что он падает в бездну; онхотел было вскрикнуть — и вдруг очутился на дворе. Свежий воздух пахнул нанего, он на минутку приостановился; в самое это мгновение до него долетелизвуки вновь грянувшего оркестра. Господин Голядкин вдруг вспомнил все;казалось, все опавшие силы его возвратились к нему опять. Он сорвался с места,на котором доселе стоял, как прикованный, и стремглав бросился вон,куда-нибудь, на воздух, на волю, куда глаза глядят…

На всех петербургских башнях, показывающих и бьющих часы,пробило ровно полночь, когда господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережнуюФонтанки, близ самого Измайловского моста, спасаясь от врагов, от преследований,от града щелчков, на него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханьяи аханья женщин и от убийственных взглядов Андрея Филипповича. ГосподинГолядкин был убит, — убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил внастоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду,которому он сам, наконец, верить отказывался. Ночь была ужасная, ноябрьская, —мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками,лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов — одним словом,всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая вышеколец черную воду Фонтанки и задорно потрогивая тощие фонари набережной,которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом,что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, весьма знакомыйкаждому петербургскому жителю. Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струидождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, икололи и секли лицо несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок ишпилек. Среди ночного безмолвия, прерываемого лишь отдаленным гулом карет, воемветра и скрипом фонарей, уныло слышались хльст и журчание воды, стекавшей совсех крыш, крылечек, желобов и карнизов на гранитный помост тротуара. Ни душине было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и втакую погоду. Итак, один только господин Голядкин, один со своим отчаянием,труси'л в это время по тротуару Фонтанки своим обыкновенным мелким и частымшажком, спеша добежать как можно скорее в свою Шестилавочную улицу, в свойчетвертый этаж, к себе на квартиру.