забыла, каково это, прижиматься к мужской груди в объятиях, предназначенных для того, чтобы обнимать, а не причинять боль, вдыхать аромат мужской кожи и находить его приятным.

Однако, он причинит мне боль, напоминаю я себе, мои глаза все еще плотно закрыты. Не имеет значения, что он еще не ударил меня, не причинил мне боли и не изнасиловал меня. Это скоро придет. Я знаю, что это так. Если и есть что-то, что я усвоила со времен Франко, так это то, что на свете гораздо больше ужасных людей, которые только и ждут, чтобы причинить мне боль, воспользоваться мной, так, как я никогда даже не представляла.

Только не Лиам. Он бы не причинил мне такой боли. Я знаю, что это правда.

Я отгоняю эту мысль так же быстро, как она приходит мне в голову. Я не хочу думать о Лиаме здесь, в этом месте, и уж точно не о том холодном дне, когда он сидел в саду и смеялся со мной у камина. Я почувствовала себя ближе к себе самой, чем когда-либо за очень, очень долгое время.

Я чувствую что-то мягкое под собой, скрип кровати, когда Александр опускает меня, и мое сердце начинает колотиться в груди. Вот оно, думаю я про себя, мой желудок скручивается в узел. Здесь он возьмет то, что купил.

— Давай. — Раздается звон металла о фарфор, и я приоткрываю глаза, чтобы увидеть, как Александр снимает крышку с тарелки с уже остывающей едой. — Поешь, что сможешь. Я вернусь через минуту.

Что он делает? Я в замешательстве смотрю, как он уходит, мой желудок урчит от только что донесшихся запахов свежей еды. Он исчезает в ванной в дальнем конце комнаты, и пока я изучаю, что на подносе, я слышу звук открываемых кранов. Но теперь, когда я ем еду, я не могу сосредоточиться ни на чем другом. На тарелке яичница-болтунья, легкая, пышная, темно-желтого цвета, с вкраплениями зелени и какого-то мягкого сыра. Рядом с ней два хрупких, изящно свернутых блинчика с выглядывающими изнутри фруктами, которые, вероятно, предназначены для употребления с сиропом или джемом в маленьких горшочках рядом с тарелкой. Там также есть апельсиновый сок и стакан воды, и я чувствую, как у меня дрожат руки, когда я смотрю на это, не зная, что съесть в первую очередь.

— Не ешь слишком быстро, — слышу я голос Александра из ванной. — Ты сделаешь себе хуже, если будешь это делать. Маленькими кусочками и медленно.

Я его совсем не понимаю. Кажется, он искренне беспокоится за меня, что не имеет смысла. Или так оно и есть? Он заплатил за меня деньги, сколько я не знаю. Алексей, казалось, настаивал на том, что я ничего не стою, за исключением очень определенного типа мужчин, которые наслаждаются болью и страхом раненых, беспомощных женщин. Александр, похоже, не относится к такому типу мужчин. Возможно, он играет со мной. Убаюкивает меня ложным чувством безопасности, поэтому будет гораздо хуже, когда он причинит мне боль. Эта мысль проникает мне в голову, вызывая леденящий ужас, и мои руки начинают дрожать так сильно, что я не уверена, смогу ли я взять вилку, чтобы поесть.

Однако он должно быть, заплатил за меня не очень много. Если Алексей считал, что я ничего не стою, он, вероятно, принял бы любое предложение. Отсюда возникает вопрос, почему Александр так добр ко мне, если я ничего не стою, просто дешевое развлечение, которое он подобрал на вечеринке?

Мне удается откусить небольшой кусочек яичницы, и вкус вытесняет все остальные мысли из моей головы.

— Ты это сам готовил? — Выпаливаю я, прежде чем передумать, уставившись в тарелку. Я пробую чеснок, тимьян и розмарин, все это пикантно, а затем сочетается со сладкой терпкостью козьего сыра в сочетании с необычной сочностью яиц.

— Сам. — Александр подходит к двери, его халат снят, рукава шелковой пижамной рубашки закатаны до локтей, обнажая стройные мускулистые предплечья, поросшие темными волосами, расстегнутый вырез рубашки показывает больше темных волос на крепкой груди. — Одинокий мужчина должен научиться готовить для себя, не так ли? Без этого он будет либо разорен, либо очень голоден. — Он ухмыляется, но это не то жестокое выражение, которое я помню на лице Алексея, просто юмористическое. — Ну же, съешь еще немного, куколка. Я знаю, ты голодна.

Я ем еще один кусочек яичницы, а затем с помощью вилки срезаю нежный кусочек блинчика, макая его в красный джем. Вкус сладкого теста, свежих ягод и клубничного джема играет на моем языке, и мне почти хочется плакать. Я не могу вспомнить, когда в последний раз ела что-то настолько вкусное. Мы хорошо питались дома у Виктора, но это было то, что можно было приготовить дома или быстро доставить на базу так глубоко в горах, конечно, ничего такого свежего или ароматного. До этого я питалась тем, чем могла прокормиться сама, в основном приготовленной в микроволновке едой и продуктами из коробок, ничего похожего на то, что я ем. И Алексей, конечно, тоже, плохо нас кормил.

— Тебе нравится, маленькая? — Александр смотрит на меня с озабоченным видом, пока я съедаю еще несколько маленьких кусочков блинчиков и еще одну яичницу, запивая все это апельсиновым соком, который по вкусу, откровенно говоря, напоминает то, что я представляю себе при солнечном свете.

— Это восхитительно, — выдавливаю я, с трудом сглатывая, когда он шагает ко мне. Мое сердце тут же замирает в груди, забытые страхи снова резко поднимаются. — Спасибо, я…

— Мы придаем большое значение нашей еде, французы так всегда делают. — Он приятно улыбается мне. — Это вопрос национальной гордости. Никакого этого обработанного мусора в пакетах, который так любят американцы. Ты американка, не так ли? Я слышу это по твоему акценту.

— Ну… да. — Я заставляю себя не отползать назад на кровати, когда он подходит ближе, мои пальцы вцепляются в край матраса, чтобы они не дрожали. — Мои родители иммигрировали из России. Вернее, моя мать, я…

Не говоря больше ни слова, он поднимает меня с кровати так же, как поднял с пола, заключая в объятия.

— Русская — американка, немного того и другого? Для меня это не имеет значения, маленькая. Но я должен помочь тебе почувствовать себя лучше.

Зачем? Я хочу спросить, но не спрашиваю. Я чувствую, что не могу дышать, когда он несет меня в ванную, мою грудь так сдавливает, что становится больно, а желудок скручивает от беспокойства, которое заставляет меня чувствовать, что меня может стошнить всем, что я только что съела.

В ванной почти удушающе влажно, ванна на ножках-когтях полна горячей воды, из нее поднимаются струйки пара, а на поверхности плавают лужицы масла. Я не могу говорить, когда Александр усаживает меня на маленький табурет в центре