Ночь катилась к рассвету. В палате было душно, вонялохлоркой, сероводородом, чёрной тоской.

«Нет, — утешался Карусельщик, — это не ад. Это значительнолучше. Ад был, когда они ходили за мной по пятам. Ад был в кабинке колесаобозрения, когда я чуть не сдох от холода. А здесь ничего. Здесь я выживу».

* * *

Борис Александрович Родецкий любил свою маленькую чистуюквартиру. Две смежные комнаты, кухня. Стоило вернуться домой, закрыть дверь,присесть на скамейку в прихожей, и сразу стало стыдно. Скамейка крякнула: «Тычто, с ума сошёл?» Из кухни обиженно забубнил холодильник. Всё здесь быложивым, все бы осиротело, если бы он не вернулся.

В гостиной круглый стол, покрытый тёмно-вишнёвой скатертью,потёртые, но очень удобные диван и два кресла. В спальне, которая служила ещё икабинетом, стоял старинный, переживший три войны и тысячи проверенных школьныхсочинений письменный стол. Дубовый, с зелёной кожаной столешницей, он, конечно,контрастировал с убогой тонконогой тахтенкой образца семидесятых. Нопоролоновый матрас был накрыт зелёным покрывалом, под цвет столешницы. И шторыбыли зелёные, и абажур настольной лампы. Глубокий, с бирюзовым оттенком цветсоздавал иллюзию вечной весны, свежей лесной зелени, покоя и счастья.

В обеих комнатах и в крошечной прихожей книжные полкигромоздились от пола до потолка. Два раза в неделю Борис Александрович делалвлажную уборку, пылесосил, мыл, чистил. Он не терпел беспорядка. Все у неголежало на своих местах. Нигде ни пылинки.

Пространство стен, свободное от полок, занимали фотографии.Выпуски с шестьдесят пятого по две тысячи второй. Его ученики.

Самые старые снимки были украшены колосьями, профилямиЛенина, Маркса, Энгельса, силуэтами кремлёвских башен и фабричных труб.Непременно присутствовали серп и молот, герб СССР. К семидесятым стал иногдамелькать водянистый бровастый Брежнев. Чем ближе к девяностым, тем жижестановилась советская символика. Коммунистическая бородатая тройка уступиламесто Пушкину, Толстому, Горькому, Маяковскому. На двух последних фотографияхГорького сменил Достоевский, Маяковского — Пастернак.

Классное руководство Борис Александрович брал каждые тригода, вёл классы с восьмого по десятый. За тридцать семь лет у него былодвенадцать выпусков. Почти четыре тысячи учеников. Он помнил всех поимённо.

Кроме школьных, были ещё семейные фотографии. Несколькопоколений Родецких. Молодая бабушка Мария в форме сестры милосердия(Артистическая фотография И.И. Розенблата, Екатеринбург, 1912). Молодой дедСтанислав Родецкий в офицерской форме. Поручик царской армии, поляк, из мелкихдворян. Тот же год, тот же город. Клеймо той же Артистической фотографии. Онипознакомились, когда пришли забирать снимки.

Пухлый испуганный младенец в кружевной сорочке на фонекудрявого грота, намалёванного на фанерной декорации. Фотография Фр. Де Мезера,Москва, 1917. Годовалый Саша Родецкий. Отец Бориса Александровича.

На всех прочих снимках уже не было вензелей фотографов, небыло никаких кружев и гротов. Дед Станислав в красноармейской форме, бабушкаМария в потёртой кожанке, стриженая, суровая. Папа-школьник под портретомСталина, в пионерском галстуке.

В 1912 году дед-католик принял православие, чтобыобвенчаться с Марией Кузиной, которая происходила из строгой купеческой семьи.В 1919-м дед-офицер перешёл из Белой армии в Красную, чтобы избежать расстрела.

Борис Александрович помнил деда-инвалида, беззубого, страшнохудого старика в телогрейке. Он появился в доме в пятьдесят четвёртом, когдаБоре было одиннадцать лет. Ребёнку объяснили, что дедушка вернулся из Сибири,из долгой командировки. Строил секретный военный завод. Но Боря знал, чтоникакая это не командировка. Дед был в лагере, куда его посадил Сталин. ТеперьСталин умер, и Хрущёв деда выпустил.

Дед Стас курил вонючие папиросы и тяжело кашлял ночами. Унего была болезнь Паркинсона, тряслась голова, и казалось, он постоянно слушаеткого-то незримого, быстро мелко кивает в ответ.

Фотографии мамы, Надежды Ильиничны, и жены, НадеждыНиколаевны, были помещены вместе, в одной рамке. У обеих светлые волосы, гладкозачёсанные назад и убранные в тяжёлый пучок на затылке. Прямые тёмные брови,мягкие лёгкие черты лица. У мамы глаза карие, с золотом, у жены — серые, вголубизну. На чёрно-белых фотографиях не видна разница в цвете. И разница вовремени не видна. Маме тридцать пять, жене столько же. Они похожи, как родныесестры.

Рядом, тоже в одной рамке, портрет отца, АлександраСтаниславовича, и сына, Станислава Борисовича, тоже в одном возрасте: тридцатьсемь лет. Но никакого сходства. Отец лысый, с широким крупным носом, в круглыхочках. У сына светлая шевелюра, правильное удлинённое лицо, тонкий благородныйнос.

Из четверых самых близких людей сейчас был жив только сын. Впоследний раз Борис Александрович виделся с ним три года назад, когда умерлаНадежда Николаевна. Стас, врач-офтальмолог, приехал из Америки, но на похороныматери не успел. Прожил с отцом неделю и улетел в свой Бостон. Там у него былаотличная высокооплачиваемая работа в клинике, жена-американка Джой и дведочери, пятилетняя Соня и трёхлетняя Надя. Борис Александрович внучек никогдане видел. Большая цветная фотография двух светловолосых девочек занимала самоепочётное место — на письменном столе.

Стас звал отца к себе в Бостон, но Борис Александровичмедлил, хотел довести до выпуска очередной класс.

Школа, в которой он проработал всю жизнь, считалась одной изсамых престижных московских спецшкол. Менялась власть, переписывались учебники,приходили и уходили директора. Борис Александрович неизменно вёл литературу ирусский язык в старших классах.

Литература была для него интересней и надёжней реальнойжизни. Он, зажмурившись, нырял в тексты русских классиков, и в этой тёплойстихии чувствовал себя как рыба в воде. Но стоило вынырнуть, он задыхался, нетолько в переносном, но и в прямом смысле. У него начинались приступы астмы.Прочитанные про себя, как молитва, несколько строк из «Евгения Онегина» или«Медного всадника» помогали лучше любых лекарств. Когда случались неприятности,мелкие и крупные, ему даже не надо было раскрывать книгу. Он знал наизустьогромное количество стихов, мог думать кусками из «Мёртвых душ» или «АнныКарениной».

Проблемы в школе, сложные ученики, интриги учительскогоколлектива, смерть родителей, отъезд сына в Америку, денежные реформы икризисы, маленькая зарплата — все это скользило по поверхности и не проникаловнутрь. Злая рутина реальности таяла, стоило произнести про себя: «Мой дядясамых честных правил» — и пуститься дальше в странствие по первой главе, апотом отправиться в гости к сумасшедшему Плюшкину и поразмышлять о том, какстранно переплетены два великих сюжета. Путешествовать по России должен былОнегин, но вместо него отправился пройдоха Чичиков. Идею «Мёртвых душ» подарилГоголю Пушкин. У Онегина были не те глаза? Или роман должен был закончитьсяотповедью Татьяны? Действительно, более гениального финала придуматьневозможно. Всё, что за ним, — лишнее. А как интересно сравнивать ТатьянуЛарину с Анной Карениной! Два бессмертных женских характера, альтер эго двухвеликих авторов. Убивая Анну, Толстой убивал в себе плотскую страсть, удалялеё, как опухоль. Рельсы и паровозные колеса вроде хирургических инструментов.