не писал, а выжег

Мой приятель, поэт советский:

«День встает, напряжен и меток,

Жизнь напориста и резва,

Впрочем, в смысле свиных котлеток

Нас счастливыми не назвать.

Все же, если и все мы тощи,

На стерляжьем пуху пальто,

Легче жилистые наши мощи

Ветру жизни носить зато!..»

Перечтешь и, с душою сверив,

 Вздрогнешь, как от дурного сна:

Что, коль в этом гнилом конверте,

Боже, подлинная весна?

Что тогда? Тяжелей и горше

Не срываются с якорей.

Злая смерть, налети, как коршун,

Но скорей, скорей… Скорей!

Мать Мария (Скобцова)

(1891–1945)

«Не голодная рысит волчиха…»

Не голодная рысит волчиха,

Не бродягу поглотил туман,

Господи, не ясно и не тихо

Средь Твоих оголодавших стран.

Над морозными и льдистыми реками

Реки ветра шумные гудят.

Иль мерещится мне только между нами

Вестников иных тревожный ряд?

Долгий путь ведет нас всех к покою

(Где уж там, на родине, покой?),

Лучше по звериному завою,

И раздастся отовсюду вой.

Посмотрите, – разметала вьюга

Космы дикие свои в простор.

В сердце нет ни боли, ни испуга,

И приюта нет средь изб и нор.

Нашей правды будем мы достойны,

Правду в смерть мы пронесем, как щит.

Господи… неясно, неспокойно

Солнце над землей Твоей горит.

1937

«Мы не выбирали нашей колыбели…»

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл,

Очи матери такой тоской горели,

Первый час – страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда же выбирают муку?

Выбрала б, быть может, озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.

<До 1933>

«Не буду ничего беречь…»

Не буду ничего беречь,

Опустошенная, нагая.

Ты, обоюдоострый меч,

Чего ж ты медлишь, нас карая?

Без всяких слаженных систем,

Без всяких тонких философий,

Бредет мой дух, смятен и нем,

К своей торжественной Голгофе.

Пустынен мертвый небосвод,

И мертвая земля пустынна.

И вечно Матерь отдает

На вечную Голгофу Сына.

<До 1938>

Георгий Адамович

(1892–1972)

«Что там было? Ширь закатов блеклых…»

Что там было? Ширь закатов блеклых,

 Золоченых шпилей легкий взлет,

 Ледяные розаны на стеклах,

 Лед на улицах и в душах лед.

Разговоры будто бы в могилах,

Тишина, которой не смутить…

Десять лет прошло, и мы не в силах

Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдет, не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое – просто города.

«Когда мы в Россию вернемся……»

Когда мы в Россию вернемся…

                                 о, Гамлет восточный, когда? —

Пешком, по размытым дорогам,

                                            в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов,

                              без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы,

                                      что вовремя мы добредем.

Больница. Когда мы в Россию…

                                     колышется счастье в бреду,

Как будто «Коль славен» играют

                                   в каком-то приморском саду,

Как будто сквозь белые стены,

                               в морозной предутренней мгле

Колышутся тонкие свечи

                                 в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно.

                                         Он болен, измучен и наг.

Над нами трехцветным позором

                                    полощется нищенский флаг,

И слишком здесь пахнет эфиром,

                                      и душно, и слишком тепло.

Когда мы в Россию вернемся…

                                               но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает.

                                    Пора бы и двигаться в путь.

Две медных монеты на веки.

                                     Скрещенные руки на грудь.

«За все, за все спасибо. За войну…»

 За все, за все спасибо. За войну,

 За революцию и за изгнанье.

 За равнодушно-светлую страну,

 Где мы теперь «влачим существованье».

 Нет доли сладостней – все потерять.

 Нет радостней судьбы – скитальцем стать,

 И никогда ты к небу не был ближе,

Чем здесь, устав скучать,

Устав дышать,

 Без сил, без денег,

 Без любви, в Париже…

Василий Сумбатов

(1893–1977)

Два сувенира

Иссохший, легкий, с бронзовою кожей

Он мал и тверд, но это – апельсин.

В моем саду он рос и зрел один,

На золотое яблочко похожий.

Куст был покрыт цветами для невест —

Цветами подвенечного убора,

Но лишь один дал плод, – другие скоро

Осыпались, развеялись окрест.

Храню его, а он благоуханье

Свое хранит, свой горький аромат;

Встряхнешь его – в нем семечки стучат

И будят о другом воспоминанье, —

И вижу я пасхальное яйцо,

Полвека пролежавшее в божнице

У няни, и мелькающие спицы

В ее руках, и доброе лицо.

– Со мной им похристосовался Гриша,

 Мой суженый, – начнет она рассказ,

 И снова я, уже не в первый раз,

 О Грише, женихе погибшем, слышу.

Война, набор, жених уйдет в поход

И никогда к невесте не вернется…

Тут няня вдруг вздохнет и улыбнется

И, взяв яйцо, над ухом мне встряхнет;

В сухом яйце постукивает что-то.

– Кто в нем живет? –