дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.

Всегда довольствуйся одним.

Чужих освоить бестолково:

Чужой останется чужим.

1936

Валентин Горянский

(1888–1949)

Лавочка сверчков

…Для огорченных старичков,

 Для всех, кому живется скучно,

 Открою лавочку сверчков

 И буду продавать поштучно…

Я долго их тренировал,

Насвистывал за старой печью,

Чтоб каждый пел из них и знал,

Вникая в душу человечью.

Чтоб тонко голосом владел

И в трели приобрел искусство,

И скромный полюбил удел —

Будить померкнувшие чувства.

Воспоминанья оживлять

И, спрятанную берегами,

На заводи тревожить гладь

Вдруг просиявшими кругами.

Ах, даже соловью с сучка

Такие не певать признанья,

Каким я выучил сверчка

За зимы долгие изгнанья.

Что – соловей? Всего лишь – май,

Всего лишь краткое влюбленье,

Всегда не возвращенный рай,

Печаль, тоска и сожаленье…

А мой сверчок – он домовит;

Певец семьи, вещей и крова,

Всего, чем жив мещанский быт,

Что крепко, честно и здорово…

Сверчка купите в декабре.

Он вам споет под голос вьюги

О звонкой тройке на дворе

И возвращении подруги.

Завороженный край

В благоухающей когда-то,

В моей возлюбленной стране

Цветут цветы без аромата

И спят ручьи в недобром сне.

Журчанье их веселым звоном

Не прозвучит среди дубрав,

В успокоительно зеленом

Пленении бесшумных трав.

И нет пернатых… Птицелюбам

Не проводить в мечтаньях дни,

Не выжидать под старым дубом

Хлопка лукавой западни.

Мужик сойдет к реке с пригорка,

Но на разрушенный паром

Не выплеснется красноперка,

Гонясь за легким комаром.

Нет жизни в водах нетекучих…

Остановились времена…

И чертит лёт мышей летучих

Погибельные письмена.

Саша Черный

(1888–1932)

Голос обывателя

 В двадцать третьем году, весной,

 В берлинской пивной

 Сошлись русские эмигранты,

«Наемники Антанты»,

«Мелкобуржуазные предатели»

 И «социал-соглашатели»…

Тема беседы была бескрайна,

 Как теософская тайна:

Что такое эмиграция?

 Особая ли нация?

 Отбор ли лучших людей?

 Или каждый эмигрант – злодей?

 Кто-то даже сказал

 На весь зал:

«Эмигранты – сплошь обыватели!»

 А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…

 Прокравшийся в зал из-под пола

 Наканунский Лойола

 Предложил надеть на шею веревку

 И вернуться в советскую мышеловку, —

 Сам он, в силу каких-то причин,

 Возлюбил буржуазный Берлин…

Спорящих было двенадцать,

Точек зрения – двадцать, —

Моя, двадцать первая, самая простая,

Такая:

Каждый может жить совершенно свободно,

Где угодно.

В прежнее время —

Ногу в стремя,

Белье в чемодан,

Заграничный паспорт в карман,

Целовал свою Пенелопу

И уезжал в Европу.

В аракчеевской красной казарме

Не так гуманны жандармы,

Кто откупался червонцем,

Кто притворялся эстонцем,

Кто, просто сорвавшись с це́пи,

Бежал в леса и степи…

Тысячам тысяч не довелось;

Кое-кому удалось…

Это и есть миграция,

Цыганская пестрая нация.

Как в любой человеческой груде

В ней есть разные люди.

Получше – похуже,

Пошире – поуже,

Но судить нам друг друга нелепо,

И так живется, как в склепе…

Что же касается «завоеваний революции»,

О которых невнятно бормочут иные Конфуции,

То скажу, как один пожилой еврей

(Что, пожалуй, всего мудрей):

Революция – очень хорошая штука, —

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет

Не жизнь, а сплошная мука.

1923

Жилье

    Сосны в пыльной пакле.

Домик вроде сакли.

Над стеной гора…

На крыльце в плетушке

Детские игрушки,

Шишки и кора.

    В комнате прохладно.

Борщ ворчит так складно…

Темный лик в углу.

В жарком устье печки

Алые колечки…

Кошка на полу.

    На скамейке фиги,

Клочья русской книги,

Мятый самовар.

В складках занавески

Рдеет в мутном блеске

Раскаленный шар.

    Выйди, встань у входа:

Вверх до небосвода

Мертвых скал разбег.

Даль-Прованс-Европа…

Здесь во дни потопа

Русский встал ковчег.

1938

Дон-Аминадо

(1888–1957)

Города и годы

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом,

Пахнет мулями[2] и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками, и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах,

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

1927

Уездная сирень