– Я знаю, – вдруг негромко произнес молчавший до этого главный хореограф, и тишина вокруг словно сгустилась, и все затаили дыхание, чтобы ничего не пропустить. – Мне кажется, я понял… я сам виноват.

– Что вы имеете в виду? – поторопил его Кемаль. Сколько можно, пора заканчивать эту тягостную сцену, эту непонятную балетную историю!

– Он же сказал, что она хотела ему помешать, да? Что-то такое… так вот… Пелин очень хотелось всеми управлять, не просто танцевать главные партии, но иметь власть над людьми, определять, кому что делать… она поэтому и с мужчинами так себя вела. А тут еще Эльдар! Он где-то узнал… у него всегда везде знакомые… узнал, что меня вот-вот назначат директором, и решил, что может… о господи, знать бы раньше! Он ведь Пелин просто использовал, наговорил ей, что мое назначение якобы от него зависит, что она… чтобы она заставила меня уволить Нелли, еще кое-какие перестановки устроила. А я… получается, я во всем виноват! Я же знал, прекрасно знал, что это все ерунда, все эти Эльдаровские штучки, от него ничего не зависело, но я делал вид, что я верю! Пелин… она такая капризная, с ней как с ребенком приходилось, она могла в любой момент отказаться танцевать или даже на спектакле что-нибудь устроить. Но делал я только то, что считал нужным, как с Нелли, например… она действительно нам не подходит, а не потому что Эльдар с Пелин что-то там требовали! Только насчет партнеров ее приходилось считаться, да и то… Вот она не хотела, чтобы Тайфун танцевал Ротбарта… чтобы он вообще танцевал что-нибудь приличное, но я же настоял. Я сначала хотел, чтобы он принца танцевал во втором составе, но Пелин ни в какую. Не знаю уж почему… заявила: или он, или я. Я просил ее не капризничать, я так и не понял, что там между ними…

– Что ж тут не понять?! – усмехнулся Тайфун, презрительно передернув плечами. – Я изо всех сил старался, то любовь, то ревность изображал, чтобы эту дрянь порадовать, но ей все мало! Нужна она мне! Гадина!

…Ах, какая гадина! Ни слова не скажу больше, хватит с них, много чести. Я не могу, не должен выдавать себя, я добьюсь своего, я всегда всего добивался… с тех пор как услышал эту музыку. Отец пришел в ужас: как, его сын – и в балете! Мать плакала и скрывала, что дает мне деньги для занятий. Я должен был танцевать, только танцевать, я и сейчас не могу думать ни о чем другом. И я лучше, чем этот мальчишка, я подставлю его, этот полицейский ничего не докажет… и я буду танцевать, я работаю над его партией, я получу ее, больше некому. Ах, если бы они могли понять, все эти людишки… вон как смотрят, умирают от любопытства! Нет, я вам не чувствительный идиот из русского романа, который убил старушку и сам всем все выложил, меня так просто не возьмешь.

Он был такой же, как я, он не любил женщин и вынужден был скрывать это, он писал гениальную музыку, и я, именно я буду под нее танцевать. И «Щелкунчик», и «Спящую», и «Лебединое»! Это даже не музыка, это что-то другое, от чего можно сойти с ума, ее можно пить, ею можно дышать, она превосходит все технические возможности человека, она превосходит все…

«А что ты, собственно, так завелся? – голос у нее был противный, и сама она… вспоминать не хочется. – Я бы лично с большим удовольствием что-нибудь современное танцевала, а не «Лебединое» это, гадость такую!»

Гадость, говоришь?! А сама из кожи вон лезла, чтобы роль получить, и с Шевкетом сегодня в кафе шепталась… тот ей в рот смотрит, на все готов, что за мужчины, господи, которые ради женщины на все согласны. Чтобы выжить, приходится делать вид, что и сам такой же, как они… она очень старалась, она привыкла быстро окручивать мужчин, только со мной этот номер не прошел. Она ничего не поняла, решила, что я импотент, в ее глупую голову не могло прийти, что ее можно не хотеть… да как ее можно хотеть, с этой ее грудью и жирными ногами?!

Да, импотент, оставь меня в покое, я буду делать вид, что умираю по тебе, ты же это любишь, только дай мне спокойно танцевать и любить, кого я хочу… так нет! Секс и интриги – больше ей ничего не было интересно. Она танцевала легко, почти без труда, она даже не понимала, что именно она танцует, она знать не знала, что такое балет…

У меня не было ничего, кроме балета… случайные партнеры не в счет, я не хотел, чтобы вокруг меня шли разговоры, как вокруг красавчика Эрола, я был очень осторожен, я старательно держался подальше от Рината, от пианиста, от всех, о ком шли хоть какие-то слухи.

Роман – тот меня понял. Его тоже измучило всеобщее ханжество, его было бы нетрудно соблазнить, только он не в моем вкусе… зато как легко и просто он согласился создать мне алиби, когда об убийстве еще не было и речи!

«Я на пару часов, не больше, – сказал я этому дурачку, – потом на углу встречаемся и к Ринату идем, ладно? Только ты не проболтайся, я, кроме тебя, никому! Мальчишка-то несовершеннолетний!»

Я уже тогда знал, что убью ее. Смотрел, как кивает, соглашаясь на все, Шевкет, и знал, что убью.

«Его скоро директором назначат, – рассказывала она, довольная и гордая своей причастностью к такой важной интриге, – если он, конечно, будет делать то, что надо. Что значит – «кому надо»?! Да хоть мне, например! Спорим, эту Нелли через два месяца уволят? Надоела она мне со своими придирками…»

Провод в кармане – интересные вещи вытворяет наше подсознание, да? Мог ли я предполагать, когда утром отрезал кусок, чтобы купить такой же? Еще несколько метров, чтобы переставить компьютер в другую комнату… я мог бы отрезать коротенький кусочек, несколько сантиметров достаточно в качестве образца. Зачем было отрезать столько? Или я тогда уже знал и готовился?

Я слушал ее болтовню, сжимал этот провод, скрученный в кармане, потом вытащил его прямо под дождь и стал протирать (да-да, прямо у нее на глазах, а что такого?), она, конечно, спросила, зачем он мне, я сказал, что зайду к ее мужу кое-что про этот провод узнать. Что можно узнать про обычный провод, кроме того, что им можно воспользоваться… не только для подключения к Интернету? Но она была глупа и никогда не вникала в то, что не касалось ее драгоценной персоны.

Было холодно, и перчатки выглядели совершенно естественно. Вообще, все получилось так, словно я все спланировал заранее и рассчитал до мелочей.

Между тем… не начни она издеваться над моей – моей, ее никто не может понять, кроме меня! – музыкой, не заговори в таком тоне о «Лебедином»… я убил бы ее не тогда, а позже… может быть, она даже станцевала бы премьеру. Но мы не могли существовать на одной сцене и рано или поздно…

Но в тот вечер все сложилось: этот провод, этот пустой подъезд, и перчатки, и доверчивый Роман… а как хороши были перышки! Это был знак, что я все сделал правильно, потому что красота не может быть случайна, она вся в таких мелочах, в деталях, на кончиках пальцев и в повороте головы, в нескольких нотах и движениях… она доступна не всем, только избранным, как недоступен толпе прекрасный классический балет…

«Маньяк» – говорят они?! Ну нет, только не это. Я абсолютно нормален, я нормальнее их всех, я сохраняю спокойствие, я и тогда сумел его сохранить, просто я вижу мир иначе, чем все они, – разве это так сложно понять? Я слышу иную музыку, я дышу и чувствую по-другому, по-другому люблю и ненавижу…