Я старалась заинтересовать каждого. Где не помогали дипломатические ухищрения — будем честны, очень часто — в ход шло откровенное давление на жалость. На женское обаяние рассчитывать было нечего; я видела себя в зеркале. От меня остались одни глаза — и те ввалившиеся, темные, с нездоровым ледяным огоньком на дне.

Он казался мне зеленоватым, и я тихо его ненавидела. Но результат, по крайней мере, того стоил: на меня постепенно приучались смотреть не как на лабораторное пособие, а как на собеседника — пусть и напоминающего суповой набор.

— МагКонтроль крайне заинтересовала возможность непосредственного использования магии в любом агрегатном состоянии, — сообщила я Хотену, как будто он этого не знал, — да и особисты хотели получить сведения о сайтарских технологиях. Подозреваю, что меня не пытались вызволить, надеясь, что я успею разузнать побольше…

— Нет, — безжалостно оборвал меня ревизор, — тебя сочли слишком малозначительной, чтобы переходить к излишне решительным действиям. Президента волнуют проблемы другого порядка. Лют подавал прошение на личное участие, но дело закончилось тем, что его перевели в другой отдел, и с тех пор я видел его только один раз, и то мельком. Третий чин, лицо по особым поручениям. Он не прогадал. А тобой — до твоего триумфального появления из подвала — интересовались скорее с точки зрения информационного давления.

— Но теперь все иначе, — подсказала я, криво усмехаясь. — Поэтому ты здесь, а моих родителей под благовидными предлогами не выпускают из Штильграда. Как они, кстати?

— Рады, что ты жива, — честно ответил он, ничего не отрицая. — А я здесь, чтобы узнать подробности диверсий на Третьем и передать дело в международный суд.

На мгновение мне вдруг страстно захотелось обвинить во всем Найдена.

Но этот порыв был настолько в его стиле, словно мне, переставшей слышать чужие эмоции, не хватало их, — что я зажмурилась и слабо стукнулась затылком о подушку. Перед глазами запрыгали пятна — почему-то преимущественно зеленые — и я безнадежно выругалась.

— Я расскажу. А ты поговоришь с замечательным профессором Чечевичкиной — она, должно быть, еще в больнице, обсуждает с главврачом мою транспортировку — и убедишь ее дать мне кусочек магии. Хоть крошку, мне хватит. А профессор получит уникальную тему для исследования. Регенерация — как раз ее область интересов.

Хотен на мгновение замер, разглядывая меня исподлобья.

— Ты изменилась.

Я выразительно скривила бледные, истончившиеся губы.

Изменилась — не то слово.

— Не только внешне, — отмахнулся ревизор. — Ты… торгуешься. Ты этого никогда не умела.

— Я много чего не умела, — намекнула я, не споря.

Ревизор хмыкнул и склонил голову к плечу.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я не имею никаких рычагов давления на горницких профессоров? Передать твои слова и поддержать идею я могу, но заставить сделать по-твоему, если Чечевичкина не согласится, — нет.

— Мы же оба понимаем, что, когда ты передаешь слова и поддерживаешь идеи, это получается убедительно, как ни у кого другого, — улыбнулась я. — Личное обаяние, я полагаю?

Он улыбнулся в ответ и весомо кивнул, а мне впервые пришла в голову мысль, что, может быть, я никогда не буду для него подходящей партией, но друг для друга мы — все-таки не только полезный контакт.

Повторное предложение напичкать будущее кафедральное пособие магией, не сходя с места, профессора Чечевичкину равнодушной не оставило. Седовласая госпожа появилась на пороге моей палаты уже четверть часа спустя, какая-то пришибленная и тихая — последствия общения с Хотеном Верещагиным во всем блеске его убедительности.

По сравнению с нашей первой с ней встречей, когда пришибленной и тихой осталась я, это был определенный прогресс.

— Ты не говорила, что у тебя есть такие связи, — с осуждением в голосе посетовала Алевтина Станиславовна, как будто я обязывалась докладывать ей о любых возможных препонах в работе — а тут такой квадратный казус.

— Я была его девушкой на протяжении семи лет, — озадаченно нахмурилась я. — Разве этого нет в моем деле?

Профессор досадливо отмахнулась:

— Ревизору я сказала ровно то же, что и тебе: вводить магию напрямую в кровь, пока ты мало-мальски не оправилась от истощения, — опасно, поскольку у нас нет никаких подтверждений твоим словам, а сама ты обучалась всего неделю и не можешь быть твердо уверена в своем владении даром, — слово «дар» далось ей с явным трудом: легенды и мифы в обиход просачивались очень, очень медленно. — Не говоря уже о том, что здесь обычная больница, а не исследовательский центр, и она банально не располагает необходимой аппаратурой, чтобы пронаблюдать твое восстановление.

«…и, строго говоря, единственная настоящая причина промедления — последняя», — мысленно прокомментировала я.

— Но что-то же заставило вас передумать? — уточнила я, благожелательно улыбаясь в ответ на эту старую песню о главном.

— Твой ревизор позвонил особистам, — наябедничала достойная дама Чечевичкина, — и какой-то хлыщ приказал мне ввести тебе магию немедленно, чтобы упростить твою транспортировку на Третье. Экономия на больничном транспорте, видите ли!

Я не сумела вовремя подавить улыбку и удостоилась продолжительной лекции о необходимости исследовательской работы, двигающей вперед науку и, следовательно, страну. По мнению госпожи профессора, на пути пылающего энтузиазмом фанатика — то есть, простите, опытного исследователя — не должна стоять никакая унизительная экономия и требующие оной высшие чины, которых вообще неплохо бы запустить в детский манежик, чтобы играли в тихие игры и не отвлекали действительно важных для Союза людей от работы.

Сообразив, наконец, кто из особистов мог заступиться за меня по наводке Хотена, я едва не заулыбалась еще шире.

Лют, проныра, хорошо устроился!

— Вы согласились? — честно выслушав все накипевшее, поинтересовалась я.

Профессор поджала губы и вынула из кармана больничного халата маленькую пробирку с зеленоватой крошкой. У меня вдруг забурчало в животе, как будто я голодала несколько дней, хотя на самом деле после обеда прошло немногим больше часа.

От крошки веяло моей горечью и чужими надеждами.

— Но я все засниму, — безапелляционно заявила профессор.

Я согласно кивнула — о, да что угодно! — и скорее забрала у нее пробирку. Пробка сидела плотно, и я вырвала ее зубами.

Магии хватило ровно на один глубокий вдох.

Но мне больше не было душно, и всепроникающая больничная вонь уже не имела значения, как и преследующая меня болезненная слабость. Перед глазами прояснилось, и руки почти сразу перестали дрожать.

До начала внешних изменений оставались считанные часы.

— И все? — недоверчиво уточнила профессор Чечевичкина, опуская камеру.