— Пулю я извлек. Состояние у него тяжелое — можно сказать, что висит на волоске. А выдержит этот волосок или лопнет, об этом мы будем с вами знать завтра или послезавтра.

Громыхая сапогами, в комнату ввалился санитар, как всегда полупьяный, почтительно вытянулся, и в тесном пространстве явственно запахло перегаром.

— Слушай, братец, будь добрым, доставь нам сюда самогонки и чего-нибудь на зуб положить, — заметив на лице санитара легкую растерянность, Обижаев добавил: — И не вздумай врать, что у тебя ее нету. Иначе сам пойду.

Санитар исчез, а буквально через минуту поставил на стол самогонку в бутылке, положил полбулки черного хлеба и, вздохнув, вытащил из кармана халата две луковицы. Обижаев разлил самогонку на два стакана, пригласил:

— Присоединяйтесь, товарищ представитель. Подчиненным не наливаю — они на службе.

Крайнев, усмехаясь, наблюдал за доктором Обижаевым. А тот, не чокаясь, выпил, отломил кусочек хлеба и долго его жевал, стараясь забить тяжелый сивушный запах. Клин почтительно стоял у дверей и ждал: чем это все закончится.

Крайнев пошевелился на кушетке, одернул под ремнем скрипучую кожаную куртку и веселым голосом воскликнул:

— Шутейный ты мужик, доктор! И я шутку уважаю. Если этот раненый помрет, я тебя следом за ним отправлю, по той же самой дорожке, на тот свет. И помяну ласковым словом. Вот так…

Крайнев взял со стола стакан, опрокинул его одним махом и, перевернув кверху дном, поставил на прежнее место.

Обижаев кивнул головой, налил в свой стакан самогонки, выпил и принялся стаскивать с себя окровавленный халат. Путался в рукавах, сопел и не обращал никакого внимания на Крайнева. Сняв халат, бросил его комком на стол и вежливо попросил:

— Не откажите в милости, товарищ представитель, освободите мое лежбище. Устал я до чертиков, спать хочу. А что касаемо вашей угрозы, погрозите лучше Господу, жизнь нашего раненого теперь полностью в руце Божьей.

— До Бога далеко, — Крайнев поднялся, освобождая кушетку, — а ты, доктор, рядом. Понимай расклад, если не глупый. К раненому, кроме тебя, доктор, и санитаров, никого не пускать, у палаты теперь будет стоять часовой. Уяснил?

Не отзываясь, Обижаев улегся на кушетку и с наслаждением вытянул ноги, отяжелевшие до судороги от долгого стояния — с Григоровым он возился часа четыре, не меньше. Глаза сами собой закрылись, как слиплись, боль в груди пошла на убыль, и Обижаев мгновенно уснул, словно его застрелили. Крайнев оглянулся на пороге, внимательно посмотрел на него, словно хотел запомнить, и молча вышел.

Часа через полтора, проснувшись, Обижаев поднялся с кушетки и глянул в окно: на улице уже начинало смеркаться. В комнате был полумрак, и он не сразу разглядел спросонья, что за столом, на его законном месте, кто-то сидит. Когда увидел, насторожился и невольно сделал несколько шагов назад — к двери.

— Анатолий Николаевич, не бойтесь, я вам зла не желаю, — мягко остановил его Балабанов, сумевший под вечер пробраться никем не замеченным к доктору и терпеливо дождавшийся, когда тот проснется, — я к вам с просьбой, выслушайте меня…

— Кто вы такой? — Обижаев допятился до самой двери и остановился.

— Балабанов. Помните? Вы мою матушку лечили, Анатолий Николаевич, вспомните… Балабанову Анастасию Григорьевну, вдову железнодорожного кондуктора.

— Я кого только не лечил, всех не упомнишь, — Обижаев сердито откашлялся и вернулся к столу, внимательно разглядывая своего неожиданного гостя. Балабанова он узнал, хотя густая окладистая борода сильно его изменила. Коротко хохотнул и спросил не без ехидства: — Скажите, милейший, а вы по какому ведомству нынче проходите — по полицейскому или по чекистскому? У меня сегодня прямо день визитов, я уже и запутался от лицезрения.

— Я нигде не служу, Анатолий Николаевич. А надобность у меня одна: необходимо поговорить с раненым, которого привезли со Змеиногорской улицы. Больше мне ничего не нужно.

— Всего-то! Какие мелочи! Только раненый с вами разговаривать не желает, он вообще ни с кем не разговаривает, потому как находится без сознания. Я внятно излагаю?

— Внятно. Только у меня просьба, Анатолий Николаевич… Когда он в себя придет, дозволите с ним поговорить…

— Всенепременно, если вас часовой пустит. У палаты, где он лежит, часового поставили, попросите его, может, и соблаговолит. Идите, милейший, идите отсюда, я уже не в том возрасте, чтобы в казаков-разбойников играть. Ступайте с миром и больше сюда не являйтесь.

Обижаев выпроводил Балабанова, тихо выругался себе под нос и долго сидел за столом в наступившей темноте, пытаясь понять: кто этот раненый, так внезапно свалившийся в заразную больницу, и чего желают узнать от него столь разные люди? Но понять ничего не мог, кроме одного очевидного обстоятельства: немалая и нешуточная заваруха закипала вокруг этого человека, чья жизнь до сих пор висела на волоске.

От выпитой самогонки во рту до сих пор оставался противный сивушный запах. Обижаев попил холодной воды, запрокинув голову, прополоскал горло и вышел из комнатки, направляясь в операционную, где лежал на единственной кровати в углу раненый. В коридоре действительно стоял часовой с винтовкой — крепкий, широкоплечий парень с бойкими и смышлеными глазами. Он заступил дорогу, спросил:

— Вы доктор?

— Нет, я гробовщик, мой юный друг. Снимаю мерки, а после строгаю доски.

Поняв, что над ним подшучивают, парень улыбнулся, но дороги не уступил:

— Пусть кто-нибудь подтвердит вашу личность, у меня приказ.

Спорить Обижаев не стал, привел санитаров, и те, вытаращив на часового красные от недосыпа и пьянства глаза, подтвердили, что стоит в коридоре именно доктор. Часовой сдвинулся в сторону и сам открыл двери в операционную.

Григоров, голый по пояс и замотанный в бинты, словно младенец в пеленки, лежал с закрытыми глазами; нос заострился, лицо, обметанное мелкими каплями пота, было неподвижно. Но дышал он спокойно, без хрипов, а пульс прощупывался четкий, без сбоев. «Силен, — невольно подумал Обижаев, — живого места от шрамов нет, изодран, как бродячий кот, а смотри, держится, пожалуй, и выцарапается…» Он бинтом вытер пот с лица Григорова, поправил под ним тощую, набитую соломой подушку, и тот четко, раздельно выговорил:

— Шашку мне… И бурку, белую…

— И кобылу еще, — ворчливо добавил Обижаев, — чтобы из ноздрей огонь пыхал. Не навоевался, Аника-воин? Лежи потихоньку, пускай под себя шептунов, не замахивайся и не рыпайся.

Постоял еще над ним, проверил пульс и ободряюще пожал ему острый локоть — этот человек, непонятно по какой причине, вызывал у Обижаева искреннюю симпатию.

3

Костыли без устали постукивали по полу, словно каблучки беззаботной барышни. Бородовский, безмерно устав от долгого лежания на кровати, кружил теперь по кабинету, изредка присаживаясь за стол, и это движение доставляло ему удовольствие. Он всегда был человеком действия, давно привыкшим жить в условиях опасности, поэтому неподвижность угнетала его, казалось, что он в последнее время даже думал иначе, чем раньше — слишком медленно и расплывчато. Теперь, опираясь на костыли, Бородовский ходил и ходил, не ведая усталости. Неудача, случившаяся на Змеиногорской улице, только добавляла ему азарта, словно в печь, в которой прогорали дрова и опадало пламя, плеснули изрядное количество керосина.