Поначалу все шло как всегда – немножко поцеловались, потом Андрей снял с нее платье, скинул джинсы и футболку, на пару минут припал к груди, потом губами проложил дорогу по животу к треугольнику волос между ног.

Аня вообще не слишком любила предварительные ласки, особенно – в исполнении Андрея. Но сегодня было как-то совсем скучно, и пока он языком выписывал кренделя вокруг пупка, она совсем забыла про Андрея и думала какие-то обычные, совсем не сексуальные мысли: ехать или не ехать в Турцию? куда девать Гошу на лето? а новая начальница ничего, хотя вот Зинке не нравится… и не намекнуть ли, кстати, насчет зарплаты? если я продаю лучше всех, то и получать должна больше… как постарела мама за эту зиму… и как страшно умерла эта безумная старуха.

Весь подъезд обсуждал – сначала удар по голове, потом кипяток, ни единого шанса, тут и молодой бы скопытился, а Марье Петровне под восемьдесят, как дом построили, так тут и живет, говорят, раньше была такая активная, общественница, выбила детскую площадку, деревья заставила во дворе посадить. В последние годы сдала, это да, совсем не выходила, жаловалась, что ее убить хотят. А я так скажу: развал страны ее подкосил, считай, Горбач с Ельциным и убили. Да, раньше-то ремонт бы сделали вовремя. Ладно, не говорите, какое вовремя – все то же самое, только дом был новый. Вспомните, как два года швы замазать не могли, у нас потолок вечно в потеках был.

Значит, вот кому Гоша обязан детской площадкой, а я – любимыми деревьями во дворе. Зачем же я с ней так? Ну, ментов вызывала, да. Старый больной человек, можно было пойти, поговорить, объяснить, в конце концов. Мол, соседи-алкоголики вечно скандалят, пусть к ним милицию и вызывает.

Да нет, ей соседи были не нужны. Ее ведь я раздражала. Может, разрез глаз не нравился. Или что молодая, с ребенком, сама себе хозяйка, еще и мужик приходящий, трахаюсь по утрам, кричу, как кошка.

Да разве я кричала? – спрашивает себя Аня. Я изо всех сил сдерживалась. На Гошу цыкала, чтобы не бегал, не шумел. Вечером гостей боялась позвать – вдруг опять менты? Если ночью трахаться – вообще как мышка, благо с Андреем нетрудно. Зубы сжала, губу закусила – и ни звука.

Боже мой, как же я от этого устала! Пока старуха была жива, я даже не понимала, до чего же сильно я устала.

Ну ничего, теперь уж мне никто не указ. Теперь уж я никому не помешаю, мне никто не помешает, Марья Петровна далеко, не услышит, соседи за стенкой перепились, им всё равно. А остальные – ну, вежливые люди, сделают вид, что ничего не было.

Теперь – можно.

И тут Аня на секунду возвращается к реальности, понимает, что Андрей уже двигается внутри, – то-то я раздухарилась, думает она и вдруг говорит: Хочу по-другому, выскальзывает из-под мужского тела, жестами объясняет – перевернись.

Почему жестами – сама не знает. Только чувствует – стиснула зубы, будто на кассе в «ИКЕЕ», будто на дорожке в бассейне. Не может говорить.

Аня забывает обо всем: Турция, Гоша, лето, зарплата, мама, кипяток, соседка, детская площадка. Ане кажется, она торопится, спешит из последних сил, судорога сводит ноги, кожа натягивается на широких скулах, все тело – будто на финальной стометровке, словно сейчас – самый важный заплыв.

Почему она всегда должна приходить к финишу в паре? Дудки. Сегодня ее не обгонят.

Анино тело – быстрый дельфин, огромная рыба, акула, касатка, крокодил. Анино тело – подводная лодка, летящая торпеда, поражающий гарпун. Анино тело – узкие бедра, плоский живот, маленькая грудь. Летит к цели неостановимо, неудержимо, быстрее, еще быстрее…

я хотела ее смерти я ни в чем не виновата я ее не убивала сама упала попала пропала упала убила убила убила…

Аня кричит – и ее крик взлетает над шумным субботним двором, над гомоном песочниц, скрипом колясок, взвизгом качелей, над шелестом молодых зеленых листьев, над жестянками гаражных ракушек, над крышами новостроек, над улицами и площадями, надо всем городом, пахнущим субботним похмельем, бензиновой гарью, нефтяными деньгами.

Глухой утробный звук Дашиного оргазма поднимается изнутри – Анин крик взрывается снаружи. Дашин оргазм – пробуждение неторопливого древнего чудовища. Анин крик – сверхзвуковой визг «Фау-2», снайперский свист пули, шелест крыльев последнего ангела, смерть в полете.

Открывает глаза, пот по лицу – как струи воды, скулы болят, от схлынувшего напряжения мелко вздрагивают ноги.

Все-таки первая кончила, с непонятным удовлетворением думает Аня и смотрит на Андрея. Глаза закрыты, руки вцепись в Анины бедра, хрипло дышит, старается изо всех сил, хочет догнать.

Не догонит, думает Аня. Я уже победила. Заплыв окончен. И тут Андрей кончает, лицо искажается, ногти царапают кожу, пенис внутри Аниного тела дергается два-три раза – и опадает. На один короткий миг, крошечный миг после оргазма, лицо Андрея меняется, и Аня видит его таким, каким не видела никогда: беззащитным, беспомощным, нелепым, несчастным, обиженным, смешным.

Видели бы тебя коллеги, думает она, потом нагибается, целует полуоткрытый рот и замирает, прижавшись всем телом.

Они лежат неподвижно, а потом Андрей говорит что-то вроде: Господи, да со мной такого никогда не было. Как ты это сделала?

Как-как, – думает Аня, – я откуда знаю?

И тут замечает: лежат они как-то неправильно. Неудобно. Опирается на плечи Андрея – чтобы руки не дрожали, – приподнимается, смотрит…

Ну что такое! Лежат вниз головой, как это мы так?

– Кажется, мы поломали твою кровать, – говорит Андрей. – По-моему, у нее отломались передние ножки.

Аня вскакивает. Так и есть! Где теперь взять новую? Кровать, между прочим, не хозяйская, ее собственная, купленная всего три года назад.

Аня садится на пол – ноги все равно не держат, – смотрит на жалобно растопыренные ножки. Да, вот чего я никогда не умела, так это чинить кровати. Что же мне теперь – книжки подкладывать? Видеокассеты старые? А что я Гоше скажу? Мама прыгала на кровати, вот кровать и поломалась. Будешь прыгать – у тебя тоже поломается.

Если так скажу – точно будет прыгать.

Андрей тоже хорош, думает Аня. Лежит как ни в чем не бывало. Кто кровать поломал – он или я? А выкручиваться, между прочим, теперь мне. Мог бы поспокойней дергаться, мебель целей была бы. И всю меня исцарапал, как я теперь поеду в эту его Турцию?

Что я на Андрея-то злюсь? – сама себе говорит Аня. Будто не помню, кто тут устраивал забег и заплыв, кто скакал как безумный.

То есть как безумная.

Я это была, Эльвира Александровна Тахтагонова, тридцати трех лет от роду. И злюсь я оттого, что совершенно не собиралась сегодня кончать так, совершенно не хотела видеть, как кончает кто-то другой, не хотела никаких гонок, никаких соревнований, никаких побед и финишных рывков. Хотела обычного, банального секса, не лучше и не хуже, чем каждую субботу.