galetas")". Прошло немного времени, и медики стали связывать непрерывность и прерывание коитуса с заметным ростом нервных и психических расстройств. По мере снижения рождаемости росла частота психических расстройств.

Трудно сказать, но в конечном итоге такая практика расшатывала нервы сильнее, чем нежеланные дети. В одной из вендских песен, несомненно, говорится о том, что многодетность была большей бедой, нежели непрерывность.

 

Сельские учителя 1880-1890-х гг. постоянно выступали против эгоизма тех, кто отказывался от французского размножения, сожалели о сокращении размеров семей, снижении рождаемости, стремлении к единственному наследнику. Они также отмечали сопутствующее явление: при сокращении численности населения увеличивалось число домохозяйств. В городе Домпталь (Вогезы), расположенном на богатой равнине между Мертой и Мозелем, население сократилось с 1056 человек в 1865 году до 849 в 1880 году, но число семейных домохозяйств выросло с 315 до 325. Расширенная семья вымирала. В Пюи-де-Деме, в Иронде и в Буроне, в Лимани, средняя семья к 1899 году состояла из отца, матери и двух детей. Если в живых оставались бабушки и дедушки, то, по словам школьного учителя, они обычно жили отдельно, "в старом доме".

Крестьяне открывали для себя волю и выбор. В 1911 году Эммануэль Лабат рассказывал, что они научились контролю рождаемости у буржуазии и теперь ограничивают свои семьи, чтобы сэкономить деньги и избежать раздела имущества. Он также отмечал, что все большее число крестьян переходит от издольщины к владению собственной землей. Это означало более тяжелый труд, чтобы заплатить за землю или получить ее больше, и тем более тяжелый, что приходилось обходиться без рук, которыми обзаводилась более обеспеченная семья. Но менталитет снова менялся: люди стремились не столько подняться в мире, сколько получить удовольствие. Теперь, по словам Лабата, мужчины и женщины стремились "жить ради себя", пользоваться теми ресурсами и временем, которые им доступны, тратить меньше усилий и меньше рисковать.

С появлением промышленных товаров, химикатов и современных инструментов нагрузка на крестьянина стала уменьшаться, и там, где раньше практически не было мысли об облегчении труда или альтернативе, теперь появились другие варианты. По мере того как крестьяне начинали понимать и использовать возможности более легкой жизни, отдыха или даже побега, появлялись специальные моралисты, осуждавшие то, что, по их мнению, свидетельствовало об ослаблении характера и воли. На самом же деле изменение уклада жизни в деревне свидетельствовало лишь о расширении возможностей выбора и о растущем желании, когда это было возможно, сделать выбор.

 

И одной из вещей, которые неизбежно затрагивались, был традиционный уклад семьи. Экзогамия росла, хотя и мучительно медленно. В Альбиезе в Маурьенне темпы роста экзогамных союзов в XVIII-XIX веках, когда примерно 84 брака из каждых 100 заключались дома, были практически незаметны. С 16,1% в XVIII веке этот показатель поднялся лишь до 16,8% в XIX веке, а в первой половине XX века составил всего 21,1%. Но за тот же 250-летний период значительно изменилась доля супругов в таких союзах, приехавших из других мест кантона: с 6,7% в начале XIII века и 9,9% в XIX веке она выросла до 35,8% к середине XX века. В то же время в менее изолированной общине Враивиль (департамент Эвр) число браков, заключенных, по-видимому, за пределами деревенской группы, во второй половине XIX века увеличилось более чем в два раза".

С ослаблением эндогамии снижалась и эффективная, а возможно, и аффективная сплоченность семьи. В одной из деревень Эвре на рубеже веков произошел явный отказ от обычая заключать браки на основе контракта. Если в 1883-92 гг. 26 браков были оформлены по контракту и только шесть - без него, то в 1903-12 гг. только шесть браков были оформлены по контракту и двадцать - без него. Такое изменение пропорций говорит о том, что теперь брак в меньшей степени основывался на семейном имуществе, а в большей - на самих супругах и их усилиях.* Во Врай-Виле без контракта раньше заключались только браки в семьях ремесленников, в данном случае ткачей, где брак объединял не имущество, а работников. Теперь же старая эпоха земельно-клановых союзов уступала место новой эпохе, когда брак связывал партнеров по работе как личностей, а не как членов клана. Семья как центр производства сохранялась в силу необходимости, присущей тому способу производства, к которому она была привязана. Она распадалась, когда и где менялись требования производства, когда центр производства перемещался на фабрику, в магазин или офис, и тогда семейная сплоченность становилась менее важной.

Семейная солидарность, едва ли основанная на привязанности или равенстве, укреплялась необходимостью, трудом, сосуществованием в самодостаточном хозяйстве и изоляцией от общества. Ферма, крофт, холдинг превращали их обитателей в рабов прошлого и средств к существованию. В таких условиях дом становился средоточием всех напряжений в семье, но напряжений, в значительной степени подавляемых. Сплоченность сохранялась до тех пор, пока вопросы оставались незаданными, а альтернативы - неосознанными, поэтому больше очевидны для сторонних наблюдателей, чем реальны для самих людей. Напряжение жизни выражалось и в скуке, и в агрессивности, причем и то, и другое принималось как неизбежность. Но конфликты между желаниями индивида и требованиями группы, подрывающие согласие в семье, компенсировались взаимозависимостью, которая делала ее единым целым по отношению ко всем остальным, сохраняла равновесие и позволяла выжить. Только новые возможности, новые средства, принципиально новые условия могли нарушить этот светский порядок и освободить от подчинения традиции, природе, потребностям общего труда, безденежья, скудости выбора. Эти новые условия появились только в конце XIX века.

Постепенно семья утрачивала свою защитную роль в вопросах общественной безопасности, здоровья, одежды, образования и социальной подготовки. Воспитательные функции семьи перешли к школам. Медицинская помощь, лечение, которые когда-то предоставлялись на месте или изготавливались в домашних условиях, как одежда, все чаще приходили извне. Кроме того, увеличилось количество способов вырваться из тесных тисков клана, причем для того, чтобы уйти из дома, а затем и выжить, требовалась лишь небольшая инициатива.

Как только появились возможности и мобильность, старая власть начала распадаться. Во Второй империи раздавались жалобы не только на то, что крестьяне перестали проявлять должное послушание и почтение к своим ставленникам, но и на то, что дети перестали отдавать должное своим родителям. Как бы ни были преувеличены эти сообщения, они свидетельствуют о новизне исторических пропорций: иго необходимости только начинало разрушаться, и родители, и работодатели это остро чувствовали. Пронзительные жалобы на ослабление родительского авторитета иногда сопровождались объяснениями: дети пайщиков, отмечалось в агрономическом обозрении, уходили от родителей "как только могли", чтобы улучшить свое положение. "Их старое уважение к отцовскому авторитету", которое, несомненно, заставляло их оставаться дома,