– В каком смысле? – не понял Коновалов.

– Ну, покажите мне платочек, тряпочку, бумажку какую-нибудь, которым она стерла отпечатки!

– У нее не было платочка?

Виктор, а потом и все остальные, хором подтвердили, что платочка у нее точно не было.

– Хорошо, – согласился Коновалов. – Тогда она могла стереть отпечатки…

Он, видимо, хотел сказать: чем-нибудь из одежды. Однако секундой позже, осмотрев ее аккуратно выглаженную, ослепительно белую, без единого пятнышка майку, короткие, туго обтягивающие бедра джинсы и тапочки на босую ногу, высказал предположение о том, что отпечатки с ножа и бокалов были стерты чем-то, что находится в кабинете: каким-нибудь листком бумаги, газетой, занавеской.

– Давайте посмотрим! – предложил Романов.

И первым направился в кабинет. Следом за ним, толпясь и толкаясь, поспешили все остальные.

Кабинет дяди Толи представлял собой небольшую квадратную комнату. Почти всю левую стену, если смотреть со стороны коридора, занимало окно, занавешенное опущенными жалюзи. Справа стояли: узкий кожаный диван, больше напоминающий медицинскую кушетку, и темный шкаф с коллекцией фарфоровых статуэток. Спереди – большой письменный стол, над которым висела фотография Виктора Худобина, обнимающего за плечо балерину Волочкову, и два легких кресла.

– Ну и чем тут можно вытереть? – Романов, подталкиваемый в спину напирающей сзади толпой, вышел на середину кабинета. – Я, по крайней мере, пока не вижу.

Обойдя Романова, Коновалов поднял жалюзи. Постоял немного и сел за стол. Открыл ящики, закрыл их, поморщился, откинулся на спинку кресла и задумался.

– Что за дурацкий кабинет, – сказал он, – ни книжек тебе, ни папок, ни бумаг…

Виктор подтвердил: все документы, папки и бумаги после смерти хозяина были вывезены в город. А книги хранятся в библиотеке.

– Чего молчите? – Коновалов прикрикнул на Анечку. – Чем вы стерли отпечатки пальцев? Отвечайте!

Не успела Анечка в ответ проныть первое слово из намеченного плача, как Коновалов грохнул кулаком по столу и посоветовал ей даже думать забыть устраивать при нем концерты.

– Я еще раз повторяю вопрос: чем вы стерли отпечатки пальцев с ножа и бокалов? Вы меня поняли? Чем?!

Удивительно, но Анечка его поняла. Застыв на полуслове, она согласно кивнула. Собралась с силами и ответила, что не помнит.

– Не помните или не стирали?

Анечка проглотила комок в горле. Смахнула со щеки слезинку и, видимо, поняв, что отрицать дальше – глупо, призналась в том, что не стирала отпечатков.

– Замечательно! – Коновалов громко и фальшиво рассмеялся. Покачал головой и спросил: может, она еще скажет, что никого не убивала.

Я затаил дыхание. Если сейчас Анечка ответит, что убивала, то в этом случае, по-видимому, придется, признать, что Коновалов ошибался, связав убийство Константина со смертью Виолетты и завещанием дяди Толи. Если же ответит: нет, то тогда…

«То тогда, – подумал я, – Коновалов убьет ее саму!»

Анечка опустила глаза и, как мне показалось: с облегчением выдохнула:

– Простите меня. Я совсем запуталась… Я не хотела никому причинять неприятностей, правда. Я солгала вам…

Коновалов еще раз грохнул кулаком по столу. Грязно выругался, а потом добавил, что специально для таких, как она, в уголовном кодексе существует статья двести девяносто четыре, в которой говорится о том, что воспрепятствование производству предварительного расследования карается арестом.

– Ты хотела в тюрьме посидеть? Так я тебе устрою! Полгода хватит? Рядом со своей тетей Катей, чтобы вам скучно не было!

Анечка всхлипнула. Сказала: не надо тетю Катю.

– Почему лгала? – не унимался Коновалов. – Кого покрывала?

– Никого.

– Тогда для чего наговаривала на себя? Или, может, все-таки это ты убила?

– Нет, не я.

– А кто? Кто убил? Знаешь?

Анечка не сказала: нет. Из последних сил, сдерживаясь, чтобы снова не разреветься, она закусила губу и часто заморгала длинными ресницами.

– Ну! – приподнявшись над столом, крикнул Коновалов.

Повернувшись в сторону Рыльского, Анечка вопросительно посмотрела на него. Рыльский жалобно, как-то уж совсем некрасиво скривил губы и покачал головой из стороны в сторону.

– Что?! Что?! – глядя на них, заорал Коновалов.

– А то, – сказал Максим Валерьянович, – что надо внимательней слушать свидетелей!

– Каких еще свидетелей?!

– Екатерину Николаевну! А ведь она, хоть и иносказательно, но указала на убийцу!

Коновалов, а вслед за ней и сама бабушка, ахнули: когда!

А я сразу понял: когда. Тогда, когда она поведала о том, что поправляла мою постель. Я мысленно постучал себя кулаком по лбу и посетовал на то, что утром, занеся в нашу с ней комнату вещи, решил секундочку поваляться на кровати.

– Екатерина Николаевна сказала, что была в спальне и поправляла постель Игоря, – добивал меня Рыльский, – в то время, когда он, по его собственным словам, в это время лежал на ней!

А бабушка опять ничего не поняла. Вскочила на ноги и закричала, что это она убила Константина, она и никто другой.

– Игорь спал! Я клянусь вам: он спал! Вы посмотрите, у него даже водолазка надета задом наперед!

Я посмотрел на рукав: водолазка действительно была надета наизнанку.

– Ну, конечно! – Коновалов улыбнулся: нехорошо улыбнулся, недобро, а потом спросил меня: где я был сегодня с трех и до пяти часов дня. – Надеюсь, – добавил он, – о том, что ты спал, мы говорить больше не будем?

«А о чем мы будем говорить?» – хотелось спросить его. О том, что с трех до пяти я прятался, как вор, таился, боялся, что меня увидят и услышат? Или о том, что я с детства привык считать себя порядочным человеком, что самоуважение значит для меня не меньше, чем для Виктора состояние его банковского счета? «Пусть у меня нет денег, пусть мою „копейку“ не видать из окна лимузина, зато я, в отличие от многих, порядочен и честен!» А теперь? Что теперь мне сказать себе?

«В общем, как ни крути, – подумал я, – но отвечать на проклятый раскольниковский вопрос: „Тварь ли я дрожащая или право имею?“ – придется… Итак, кто я: тварь или право имею?»

– Мне скрывать нечего, – сказал я. – С трех до пяти часов дня я занимался тем, что убивал Константина Худобина.

– Игорь! – взвыла бабушка. – Что ты делаешь?

– Причиной убийства явилась личная неприязнь, а также грубость с его стороны. В общем, я не сдержался и ударил его первым попавшимся под руку предметом – ножом. Теперь, естественно, раскаиваюсь в содеянном и прошу меня простить.

– Ну вот и хорошо, что раскаиваешься! – Выйдя из-за стола, Коновалов положил мне руку на плечо. – Хорошо. А я уж, грешным делом, думал, упираться начнешь! Чем отпечатки стёр?