Когда сторонники Цинны вошли в раж, великий оратор-оптимат Марк Антоний обнаружил, что на него нацелился Карбон, сын того самого человека, которого он за двадцать пять лет до этого довел до самоубийства. Выследив Антония на одном из постоялых дворов, верный Карбону трибун послал наверх несколько своих человек. Но Антоний как оратор «обладал невероятным очарованием»[262] и отнюдь не растерял своих талантов убеждать. «Он попытался умилостивить их продолжительной речью, взывая к жалости и упоминая многие вопросы, но тут в дом ворвался трибун, понятия не имевший, что происходит»[263]. В бешенстве от того, что Антоний своими речами чуть было не отвратил от себя угрозу, он «убил его, даже не дав договорить[264]». Голову Антония тоже выставили на форуме.

Однако не все убийства совершались на улице. Злополучный консул-священнослужитель Мерула удостоился официального суда, но предпочел покончить с собой, чтобы не выслушивать смертный приговор. Он «вскрыл себе вены, а когда на алтарь брызнула его кровь, призвал тех самых богов, которым в роли жреца Юпитера раньше молился за безопасность государства, обрушить свой гнев на Цинну и его сторонников»[265]. Над бывшим коллегой Мария Катулом – тем самым человеком, который всегда пытался присвоить себе победу в сражении на Раудийском поле, – тоже в качестве любезности устроили показательный процесс. Понимая, что над ним нависла смертельная опасность, он попросил Мария сохранить ему жизнь. Но тот в ответ сказал лишь одно: «Ты должен умереть». Катул вернулся домой и удавился.

Из жертв, сложивших головы за эти пять кровавых дней, нам известны имена четырнадцати человек, в том числе и шести бывших консулов, что является фактом неслыханным. Погибли Луций Цезарь и его брат Гай, покончили с собой, поняв, что их вот-вот схватят, Красс Див и его старший сын. А некий бедолага Анхарий умер только за то, что поприветствовал на улице Мария, а тот его не признал. «Ботинки с шипами» изрубили его прямо на месте. При виде появлявшихся на форуме отрубленных голов народ Рима холодел от ужаса, видя как «ростру, которую их предки украшали носами вражеских кораблей, теперь позорно уродовали головы граждан»[266].

На этом этапе его карьеры Мария нередко изображают безумцем, которого обуяла жажда крови, человеком, «чья злоба нарастала с каждым днем»[267]. Выступая в образе старика, снедаемого в дряхлом возрасте неутолимой жаждой мести, он «никак не мог напиться крови, убивая всех, кого хоть в чем-то подозревал»[268]. Но если посмотреть на этот кровавый хаос со стороны, то он выглядел ничуть не лучше и не хуже любого другого – да, Марий устроил личную вендетту и спустил своих людей с цепи, но так поступали и остальные. Вместе с тем, он действительно намеревался продолжать этот террор дольше коллег, и пальцем не пошевелил, чтобы обуздать своих бардиеев, далеких от всякой человечности. Восстановить порядок пришлось Серторию и Цинне – посредством последнего зверского убийства. Глубокой ночью они окружили бардиеев Мария и всех до последнего перебили. Их массовое истребление ознаменовало собой завершение пятидневного террора.

Когда убийства прекратились, каждый, кто хотел покинуть Рим, смог сделать это без всякого труда. Это привело к исходу из города семейств, которые пережили террор, но не желали иметь никакого касательства к установленному Цинной порядку. Среди беженцев были жена Суллы Метелла и его дети, которые отправились прямо в Афины сообщить ему, что Марий взял Рим, что их друзья мертвы, что его самого объявили врагом государства.

К величайшему ужасу Суллы, зимой 87–86 гг. до н. э. осада Афин все еще продолжалась. Городу уже давно полагалось пасть, но Лукулл, посланный за кораблями, все не возвращался. И в то самое время, когда он беспомощно торчал под стенами Афин, к нему явились жена и дети. При их виде он испытал потрясение, которое усугубилось еще больше, когда ему рассказали, что Рим пал под ударами врагов, что все его владения сровняли с землей, что Народное собрание объявило его врагом государства. Но хуже всего для него было то, что Мария практически наверняка назначат главнокомандующим в войне против Митридата.

Лишившись денежной подпитки из Италии, Сулла – для финансирования не только борьбы с Митридатом, но и гражданской войны с Марием, грозно маячившей впереди, – стал выкачивать средства из местных греков. Для достижения этой цели у Суллы было блестящее средство – набитые богатствами святилища наподобие Дельфийского оракула. Беспощадная дань, которую он наложил на эти религиозные сокровищницы, стала причиной огромных моральных страданий даже для его собственных доверенных лиц, которые «с неохотой прикасались к этим святыням и пролили немало слез… вынужденные это делать»[269]. Но это не помешало им забрать деньги и уйти.

Всю зиму получая скверные новости, в марте 86 г. до н. э. Сулла обратил свой гнев на Афины. Когда забрезжило тепло, отцы города вышли к нему, чтобы попросить пощады, но так многоречиво говорили в защиту Афин, этого сияющего светоча истины и разума, что Сулла вышел из себя: «Римляне послали меня не изучать вашу историю, а подавить мятеж». Когда его терпение лопнуло, он, чтобы захватить город, пошел на рискованную уловку. Как-то ночью пара когорт римских солдат с помощью больших лестниц забрались на стену Афин, выбрав место, где ее плохо охраняли. Этому передовому отряду удалось успешно открыть ворота и впустить в город своих соплеменников. Последовавшие за этим события напоминали террор в Риме, только еще хуже. Сулла не сдерживал своих людей, разрешив им грабить, убивать и насиловать в свое удовольствие. Позже один из свидетелей рассказывал, что «пролитая на рыночной площади кровь покрывала весь Керамик до самых Дипилонских ворот; а многие даже говорят, что она вытекала из них, затопляя предместье»[270]. Только после отчаянной мольбы как греков, так и римских друзей, Сулла позволил убедить себя прекратить насилие.

После захвата Афин он все свое внимание сосредоточил на Пирейском порту. Легионы опрокинули его защитников, а флот Архелая вынудили выйти в открытое море. Затем Сулла приказал снести знаменитые пирейские доки и разрушить их стены. Стремясь закрепить победу, он решил завоевать всю остальную Грецию и только после этого выступить против армий Мария.

Находившийся в Риме Цинна все последние дни 87 г. до н. э. готовил свое переизбрание на консульский пост. Стараясь придать своему правлению конституционный облик, он разрешил проводить выборы, но при этом, вероятно, воспользовался данной ему консульской властью, чтобы отстранить от них всех других кандидатов. В полном соответствии с достигнутыми ранее договоренностями, единственным человеком, которого к ним допустили, стал Гай Марий. В январе 86 г. до н. э. Марий, наконец, в седьмой раз стал консулом, утверждая, что это ему предназначила сама судьба.