Бедная моя Ада, а мне тебя жаль!

Ведь ты почти никогда не бываешь собой.

Ты уже давно забыла, о чем мы тут, на этой самой полянке, когда-то мечтали…

Ты так мужественно стараешься обмануть время, и ты не можешь с кем-то жить только потому, что он, вдруг проснувшись раньше тебя, внезапно поймет, сколько тебе на самом деле лет, а твоя гордыня давно пожрала простое слово «счастье». Наверное, одинокими ночами ты честно признаешься себе в этом, но неизменно наступает утро, и ты снова, заткнув свое «чисто женское» под подушку, идешь в бой, сражаясь, прежде всего с самой собой!

Да, ты умная, ты сильная…

Но, не дай бог тебе встретить в жизни настоящее чувство!

Оно разрушит весь твой софитный мир до основания, оно ослепит тебя полуденным солнцем, оно лишит тебя чужого, заляпанного тысячами пальцев реквизита и поставит перед тобой один-единственный вопрос: «Зачем?»

Я и хочу тебе этого пожелать, и не хочу.

Просто не знаю, выдержишь ли?

Теперь ты, профессор.

Тело мое смирилось, тело мое все тебе простило, даже то, чего не было.

А я сама?

Конечно, ты гений в своем роде, с этим не поспоришь. Осознанно или нет, но ты долгие годы ждал такого «подарка судьбы», как я.

Просто спать с другой бабой тебе было бы не интересно, не «вставляло» бы, а вот с твореньем твоих собственных рук – тут совсем иное дело.

Ты так ловко, так виртуозно вел свою двойную жизнь, что даже взгляда осуждающего на тебя никто все это время бросить не смел, не то что правду сказать!

Сколько же у тебя еще параллельных жизней?!

Судя по тому, что даже в моем собственном доме да за моей спиной ты уже успел навести свой порядок, я теперь ничему не удивлюсь!

Уверена, что мотивы, которые тебя к этому побудили, просты и практичны.

И скоро, совсем скоро я узнаю ответ.

А сейчас мне важнее всего подумать о себе.

Ведь это именно я, а не кто-то другой что-то когда-то потерял в этом лесу…

И теперь, о, как же я буквально ощущаю это сейчас: я это нашла! Вон оно там, в расщелинах нашего пня, лежит и ждет меня. Осталось совсем немного: дойти до него пару метров, просунуть пальцы в глубину пня и достать.

Мне больше не нужны врачи, мне больше не требуется опека. Завтра же я поеду домой, в свою городскую квартиру.

И принимая жизнь такой, какая она есть, смирившись со всем, что было и будет, наведу порядок, выброшу лишний хлам, отмою все заново не чьими-то, а своими руками!

Если Платон захочет, он сможет меня навещать, если нет – что ж… я приму для себя любой ход событий, ведь самое главное для меня сейчас то, что он жив и жить будет.

Без таких, как он, этот мир бы стал картонным.

А профессор должен вернуться к семье.

У него подрастает дочь, и я не хочу больше прятаться.

Я не хочу, пусть даже и косвенным образом, калечить ее пока только-только зарождающиеся представления об отношениях полов.

Есть семья, есть любовь.

И даже если что-то пошло не так, это совсем не повод играть в такие жестокие игры и искусственно развлекать себя в погоне за тем, чего уже давно не догнать!

Я глубоко выдохнула.

Во мне больше не осталось злобы.

Я добралась до пня.

Присела на колени, обняла его двумя руками.

От него пахло так же, как и когда-то: чем-то неизменным, вековым…

Я поняла, что плачу.

Любовь не как жажда обладать чем-то сиюминутным, проходящим, но любовь в своей истинной сути, в своем единственно верном предназначении – вот что спасло меня и вот что спасло вчера Платона!

И теперь, имея это внутри себя, что бы потом ни произошло, я останусь счастливым человеком на всю оставшуюся жизнь!

Эту жизнь, не какую-то другую, которая еще где-то и когда-то будет, а именно эту, свою, неповторимую…

Я так не думаю, я это точно знаю.

Страшный и темный, я оставлю тебя умирать в этом лесу!

Теперь уже ничто не может мне помешать жить и действовать.

Сколько бы мне еще ни было отмерено, сегодня я поняла: все было не зря.

Мне пора в путь.

Я – это ветер.

У меня больше нет врагов и нет обид.

Я встала с колен, отряхнулась и поняла, что сейчас у меня нет ни малейшей необходимости смотреться в зеркало.

И так знаю, что красива.

Доказательства мне больше не нужны. Вернуть себя прежнюю невозможно. И этот факт я теперь принимаю как данность. Но ямочки на щеках – они только мои, особенные, и родинки на теле тоже – мои. Это мои руки и мои ноги, под смятым платьем бьется мое сердце, и это мой желудок наконец-то мучительно просит еды!

По дороге назад я все-таки нашла наш орешник.

Даже нагота веток не обманула меня, я узнала его, своего старинного друга, который был все еще жив!

И никто ведь не посмел его ни вырубить, ни сломать.

Упругий ствол кустарника, теперь уже казавшийся мне не таким высоким, как в детстве, стоял на том же месте.

И я подошла, чтобы его поцеловать.

Затем, поддавшись какому-то порыву, вытащила из своих спутанных волос серебряную заколку с аметистом и аккуратно приколола ее на тонкую голую веточку.

И мне было совсем не жалко, ведь орешник когда-то дал мне гораздо больше!

У нашего забора стояла машина Николая Валерьевича.

Готовая к любому повороту событий, я спокойно и решительно толкнула внутрь незапертую калитку и вошла.

Наш участок выглядел ухоженным, никаких следов запустения.

В глубине направо – небольшой сарайчик для хранения всякой всячины. Дверь была плотно закрыта, а к стене в аккуратном порядке прижаты: большая метла, грабли и новая тележка для листвы.

Каменные плиты дорожки к дому, по которым я сейчас шла, были недавно выметены, а земля вокруг очищена от мусора и листьев.

С соседнего участка одуряюще потянуло дымком.

Отец всегда любил апрельские костры.

А мне они напоминали запах кладбища. Но это ощущение все же скорее было светлым, с легким, прозрачным, как этот воздух, привкусом горечи, ведь в апреле, или до, или сразу после Пасхи, мои родители ездили на кладбище к своим родителям, чтобы почтить их память и прибраться на могилках. И почти всегда я тоже ездила вместе с ними.

Пока у меня была семья, были и у