меня неоспоримые традиции.

Мне показалось, что из задней части дома, окна которой выходили на противоположную от меня сторону, шел какой-то шум.

Я остановилась, напряженно вслушиваясь.

Профессор и Платон. Точно, это были их голоса!

Ну что же, объяснений все равно не избежать.

Теперь многое зависит от меня.

Тресну, сдамся – и останется наша с Платоном история такой, как и нужна им, просто людям, которым скучно: банальной историей содержанки с проблемной судьбой и инфантильного юноши, которому всегда восемнадцать.

И какой же она все-таки останется в моих ладонях, во мне, в нем, в этом дурном апреле – это решится прямо сейчас, вот в эти самые минуты!

Никто мне не подарит мешочек с надписью «счастье».

Только от меня теперь зависит, в каком мире я буду жить. Прятаться от жизни или идти вперед, невзирая ни на что, жалеть себя или действовать – эти решения могу принять только я сама!

И вдруг я услышала голос отца.

Он шел из самой глубины дома.

Жесткий, уверенный голос.

В голосе отца всегда была сила.

Я почти не удивилась услышанному, более того, я узрела в своих слуховых галлюцинациях знак свыше.

Все, в чем я укрепилась сейчас, все, что выстрадала, – то истина! И отец, облаком ли, ветром ли, спустился на землю, чтобы придать мне сил, чтобы помочь мне!

Однако тут было что-то еще.

У духов нет тела.

Но из глубины дома отчетливо слышался шум, вроде бы как что-то тяжелое скользило по половицам.

Я обогнула дом и, стараясь ступать как можно тише, подкралась к задним окнам.

Форточка поскрипывала от ветра, изнутри тянуло табаком.

«Ты что-нибудь сделал для нее?»

Да, это был голос отца: реальный, живой – и у меня не осталось в этом ни малейшего сомнения!

Все поплыло перед глазами.

Порыв ветра, пробив насквозь реальность, смешав в доли секунды чудо и явь, принес мне в руки сухой прошлогодний лист.

Мое сознание отказывалось воспринимать информацию.

Вероятно, я просто умерла.

Я теперь бестелесный дух, и только этим можно объяснить то, что я слышу и чувствую…

Но как же Платон, профессор?!

Пока я пряталась в лесу, прошла война.

И все вокруг теперь – только наши души.

Я просто не заметила, я просто не поняла, как состоялся этот переход!

Наверное, я пропустила его, пока молилась в лесу.

Туда, в лес, еще шло мое тело, обратно – уже летела душа.

И именно поэтому мне стало так легко, так невесомо.

Я вытянула вперед руку. Я видела ее, но не чувствовала.

Но тут, с соседнего участка, залаяла и подбежала вплотную к нашему забору собака. Большая черная дворняга с белой манишкой на груди.

В ее лае не было злости, а скорее звучал вопрос: «Кто ты такая и что делаешь под окнами?»

Сейчас, сейчас все станет понятно…

Я подошла к забору и, просунув свои пальцы между досками, попыталась дотронуться до животного.

Мокрый, длинный собачий язык мелькнул в клыкастой пасти, а потом ловко высунулся в щелку и, прикоснувшись к моей руке, оставил на моих пальцах обильную слюну.

«Надо же, она не укусила».

Это мысль была последней в стремительно удаляющемся перед глазами небе.

55

– Ох, батюшки, а может, она у вас беременная?

Бабуля, морща нос от табачного смрада, стояла в дверном пролете.

– Лежит она там, дышит, я проверила… Обморок у нее, не ест же она у вас, глиста, ничего…

Мы все трое, как по команде, устремились на выход.

Александр Захарович схватился за ручки коляски, я тут же подскочил сзади, чтобы помочь ему.

– Где она?! – закричал профессор.

Пока я прилаживался к коляске, он опередил нас и оказался в дверях первым.

Но тут бабуля взяла и закрыла ему рукой проход.

– Зачем вы так с ней, а?

– Что?! – Профессор посмотрел на бабулю так, словно перед ним был таракан, который вдруг взял да и заговорил.

– Зачем вы так с ней, говорю… Думаете, я ничего не поняла?! Нехорошо это, не по-божески, так поступать…

– Я объяснял вам уже все! Вы же зарплату регулярно получаете, да?! И почему, собственно говоря, все вопросы ко мне? Что ж вы тут все монстра-то из меня делаете?! Что ж вы оперу какую-то мыльную все утро устраиваете?

Беременна она… Только от кого?!

Он, резко отодвинув старушку рукой, заспешил к выходу.

Пока я пытался пробиться с Александром Захаровичем через узкий проход коридорчика, на нас то и дело падали какие-то коробки, а колеса инвалидного кресла постоянно натыкались на кучи старой обуви.

Люди предыдущих поколений не выбрасывают вещи, они их хранят.

Например, в таких вот домах.

Может, поэтому у них и совести больше, чем у нас, молодых, кто ж знает…

Наконец, кое-как научившись управлять своим грузом, я выкатил Александра Захаровича на улицу.

Профессор, все еще продолжая что-то выяснять с бабулей, мелькнул перед нами, а затем устремился куда-то за угол дома, в том направлении, куда она отчаянно показывала рукой.

Трое мужчин.

У каждого из нас в эти секунды готовилась в голове первая фраза, которую нужно было сказать ей.

Но, как тут же выяснилось, что-то говорить пока не имело никакого смысла.

Алиса лежала на земле рядом с забором.

Глаза у нее были закрыты.

На вид она была сейчас такая игрушечная, беззащитная, похожая на когда-то нарядную, но сломанную куклу.

Ловкая бабуля, опередив всех нас, подсовывала ей под голову одну руку, а второй, цепляясь за обшлага пальто, пыталась приподнять ее с земли, периодически похлопывая ее по щекам.

Мне хорошо был виден только рыжий затылок, лицо Алисы утыкалось в бабулину грудь.

И тут случилось то, чего я уже никогда не забуду.

Не смогу забыть.

Она не могла его видеть.

Никак.

В смысле – глазами.

Но она все равно его увидела.

– Па-а-а-па! – От ее исступленного, надрывного крика все застыло вокруг, дрогнули ветки деревьев и больше не смели качаться, и ветер затих, наблюдая.

– Ох, что я говорил вам, опять будет серьезный срыв! – тут же забубнил профессор, хаотично заелозил по своей груди рукой и сделал было шаг вперед.

Но тут уже я сам, не зная почему, встал перед ним и жестом остановил его:

– Не надо, прошу вас, оставайтесь на месте!

Он посмотрел на меня с ненавистью, но все-таки послушался.

Бабуля, прижимая Алису к себе, посадила ее на землю и, обтирая ей лицо каким-то скомканным платочком, с большим укором косилась в нашу сторону.

– Деточка, все хорошо, деточка…