– Не дергайся, – посоветовал Кай. – Никого здесь нет, кроме крыс. А про смех знаешь?

– Нет.

– Единственное, что отличает самое умное и преданное животное от самого глупого и неуравновешенного человека – неумение смеяться. Смех – это жизнь, и он неотделим от мужества. Когда-то на севере унесенные на льдине в море рыбаки вставали спина к спине, травили похабные анекдоты и, хохоча, умирали один за другим. Потому что верили – ветер подхватит вместе со смехом их души, и те обязательно возродятся. А иного спасения у них не существовало: зима, холод, в воде долго не протянешь, да еще и в шубах, которые, намокнув, тотчас утянут на дно. Вырожденцы не смеются, и Алексей, вероятнее всего, тоже, – добавил Кай. – И знаешь, я даже ничего не ощущаю по этому поводу. Ценностный бардак в голове у хорошего человека вызывает сочувствие, а у плохого – омерзение.

– Я слышал, на Павелецкой, где твари с поверхности так и прут каждую ночь, тоже нечто подобное случилось. Мутанты тогда прорвались на станцию, защитники отступили к вагонам поезда (он, рассказывают, у них на платформе стоит) и все время, пока отстреливались, хохотали, – парень передернул плечами. – Не уверен, что не соврали.

– Может, просто рассказчик решил приукрасить, – сказал Кай, – а может, и нет, – он помолчал немного и добавил: – Глупость, конечно, полнейшая, но если мою жизнь неожиданно не прервет выстрел, а казнь обставят по всем канонам и правилам, на несколько глумливых шуток меня хватит точно.

– Кай, – попросил Симонов, у которого по спине уже маршировали стада мурашек. Чудилось даже, что крысиный писк с каждым шагом становится все громче и громче. – Давай хотя бы сейчас не будем о смерти? Пожалуйста.

Сталкер усмехнулся и сменил тему, принялся рассказывать о чем-то легком и ненавязчиво-забавном. Однако вскоре им стало не до шуток. Разговор сам собой сошел на нет. Крысиный писк действительно стал слышен отчетливее.

Пройдя еще немного, они повернули за угол. Коридор остался все той же каменной кишкой, но по правую руку через каждые пять шагов начали попадаться двери: железные и выкрашенные темно-серой краской. Все они оказались закрыты или просто плотно прикрыты, похожи друг на дружку, словно однояйцевые близнецы, и отличались лишь номерами. Над каждой висела грязно-желтая табличка, в которой были выдавлены цифры: триста восемьдесят семь, триста восемьдесят восемь, триста восемьдесят девять…

Кай тихо выругался, однако Влад так и не понял причины недовольства сталкера, а интересоваться не захотел. Двери занимали его гораздо сильнее. Что скрывалось за ними? Были ли то складские помещения или каморки, в которых отдыхали рабочие? А может, внутри скрывались переходы и коридоры, уводящие в какие-нибудь бункеры и залы? Кто знает, возможно, именно здесь находился генеральный штаб, куда бы спешно эвакуировалась верхушка компартии в случае сброса американцами атомной бомбы на Союз в середине пятидесятых? Хотя, нет, чушь это несусветная: слишком близко к поверхности.

С каждым шагом любопытство грызло все сильнее. Желание прикоснуться к ручке стало нестерпимым.

– Ну-ка, не отставай! – прикрикнул на него Кай, и не осталось ничего другого, как стиснуть зубы и рвануть вперед, убеждая себя в том, что загадка дверей совершенно не важна.

«Пусть там скрываются залежи сокровищ, но на кой они сдались теперь, в метро? – убеждал себя парень. – Сокровища предыдущей цивилизации канули в небытие так же, как и она сама. И даже если здесь находятся продукты, половину из которых составляют консервы, – еще вопрос, пригодны ли они в пищу, да и разве потащу я на себе коробки и ящики?»

По случаю припомнилась детская сказка-страшилка, в которой мужик отыскал довоенный бункер и попал в коридор, полный таких же железных дверей. Шел он и шел, открывал их одну за другой, дивился и радовался находкам. В первом помещении натолкнулся он на оружейную: пистолеты, дробовики, автоматы, гранатометы, огнеметы – бери не хочу. За второй дверью – на ящики с боеприпасами. Пули различных калибров, начиная от тех, которые для калаша подходят, и заканчивая совершенной экзотикой, целые снаряды для гаубиц и прочее в том же духе. Обрадовался мужик, что на всю жизнь себя обеспечил, а любопытство идти заставляет, в спину подталкивает, гложет – вот и направился дальше. За следующей дверью он нашел бронежилеты, сапоги и одежду – хоть каждый день в новое переодевайся, а грязное выкидывай, и все равно на всю жизнь хватит. Потом продукты обнаружил. И так далее. Много дверей было в том бункере, и уже никак не мог остановиться открывающий их мужик. Лишь последняя оказалась заперта, и сколько ни дергал он за ручку, не поддавалась. И пусть мог он по праву считаться самым богатым жителем подземки, обуяла его злость и тоска. Все хотелось ту дверь последнюю открыть и посмотреть, какое же сокровище за ней скрывается. Конец той истории всякий по-разному рассказывал. Кто – про ужасную тварь, которая мужика сожрала, другой – о кучах трупов, которые внезапно оживали и мужика либо разрывали на куски, либо к себе утаскивали, но больше всего нравилась Владу та концовка, где ничего мерзкого и страшного не происходило. Попадал мужик в кабинет, а там за столом Сталин сидел, а потом поворачивался к нему, колечко сизого дыма к потолку пускал, трубку изо рта вынимал и говорил: «Такой-то и такой-то? И как же вам, товарищ, не стыдно быть жадиной-говядиной? Скромнее надо быть, товарищ, скромнее». А мужик настолько пугался, что шарахался прочь от той двери, бежал в метро и напрочь забывал дорогу к бункеру.

Вскоре коридор закончился; они вышли на перекресток и остановились. Здесь сходились три невысоких и узких прохода. Если на них посмотреть сверху, получился бы знак пропеллера, как рисуют его дети. Сам же округлый зал был большим и даже величественным, с высоким сводом и фресками по стенам. Время безвозвратно убило изображенное, но оценить труд неизвестных мастеров вполне получалось.

Из одной «лопасти» они вышли, однако ни вправо, ни влево свернуть не сумели бы. Путь преграждала полноводная и живая река, образованная бегущими крысами. Свет фонаря выхватывал темные шкурки, от громкого писка закладывало уши. Крысы не паниковали, не неслись откуда-то в ужасе, а размеренно перемещались, часто в два ряда: верхние топали по спинам и головам нижних.

Кай помянул матерей: свою – уважительно, а чью-то гипотетическую – нецензурно. Прародительнице крыс досталась особенно ветвистая фраза с примесью словесных оборотов из певучего языка, которого Симонов не знал.

– Ненавижу, когда натыкаюсь на что-либо подобное, – заметил сталкер. – Уж лучше бы чудо-юдо какое-нибудь, честное слово, которое можно пристрелить и тем решить проблему.

Влад поморщился. Встречаться с тварью не хотелось до колик, но в словах Кая имелся резон: крысиный поток автоматной очередью не остановить, и тем паче не обратить его вспять.

– И как же нам теперь? – спросил Влад расстроенно. – Неужели возвращаться?

– Потеряем много времени, кроме того, не уверен, что нас не будет ожидать какой-нибудь неприятный сюрприз.

– Алексей?

– Он самый, – Кай потер переносицу и спросил: – Ты же понимаешь, что теперь нам уже не избежать игры в догонялки? Либо он убьет нас, либо мы – его. И лучше бы мне снести ему голову до того, как против нас поднимется весь Рейх.