Обернувшись, увидел Катю. На ней был белый халат, на голове – белый колпак с красным крестиком. «Почему она здесь, да еще в форме медсестры?»

– Что это все значит, Катя?

– Стала медсестрой… Во время учений будут разворачивать полевой госпиталь, а медперсонала не хватает. Попросили помочь, я согласилась, – говорила она торопливо, бросая взгляд на траншею. – Сергей рассказывал, будто его отец, мой папа и вы воевали в этих местах.

– Да, воевали.

– И к вам приезжала на фронт моя мама? – Катя настороженно посмотрела ему в лицо.

«Может, Марина обо всем ей рассказала? И она знает о наших отношениях».

– Приезжала… – растерянно проговорил он.

– Вы с ней были хорошо знакомы?

– Да как сказать… – Растокин замялся, не решаясь откровенничать.

«Зачем ей знать о наших прошлых встречах?»

– Мы знали друг друга еще до войны.

– А по-моему, она вас любит…

От этих слов Растокина бросило в жар. Он стоял, оторопело хлопал глазами и чувствовал, как огнем начинают полыхать щеки.

– Это было давно, Катя…

– Я поэтому и согласилась поехать сюда, чтобы посмотреть на эти места, где вы воевали, – она робко прильнула к нему, ткнулась лицом в грудь, тут же отстранилась, убежала, вытирая рукой глаза.

Катя хотела рассказать ему о ссоре с Сергеем, но, увидев его расстроенным, тоже разволновалась, и слезы сами навернулись на глаза. Растокин растерянно смотрел на удаляющуюся Катю, молчал.

У траншеи показался Дроздов, в полевой форме, сапогах.

– Люблю лето… – шумно вздохнул он, подходя ближе. – Испытываешь какой-то прилив сил, душевный подъем.

– Верно… – согласился Растокин, хотя сам ничего подобного сейчас и не испытывал.

Неподалеку от них из окопа вылезли солдаты, устало легли на траву.

Дроздов и Растокин невольно прислушались к их разговору.

– Вот это грунт! Зубами грызи… – возмущался Матисян.

– Земля твердый, камень много, – поддакивал ему Искендеров. – Видишь мозоли?

– Я кирки, лопаты принес, – донесся хрипловатый голос Краснова.

– Бульдозер надо, бульдозер! Что кирки… – недовольно проворчал Матисян.

– Зачем окопы на одна ночь? Скажи, командир, зачем? Людей помучить, да? Галочка поставить, да? – наседал на Краснова Искендеров.

– Сам не окопаешься, снаряд тебя закопает, понял? – заметил Лацис.

– Вай, вай, какой умный! – с игривой усмешкой произнес Матисян. – Прямо Суворов.

– Не война! – заметил Искендеров.

– Поэтому и финтишь, – ответил ему Краснов. – Стреляли бы настоящими, давно бы в землю зарылся, как крот. И уговаривать бы не пришлось. А то… мозоли…

Искендеров не отступал:

– На фронте бомба ахнет, и окоп твоя не спасет.

– Что-нибудь да останется… – насмешливо проговорил Лацис.

– Останется… грустное воспоминание у потомков… Скажут, вот дикари, окопы лопатами рыли, – с усмешкой произнес Матисян.

Его поддержал Искендеров:

– Техника давай, техника. В космос летаем, да? А землю лопатой, да?

Лацис не стерпел, съязвил:

– Но ты сильно не переживай, Арам. Землю копать тебе осталось не долго. Женишься на дочке Кочарова, породнишься с ним, а там лычки на погоны – и в сержанты…

К ним подошел Сергей, остановился у дерева, прислушался. Говорил Искендеров:

– Вон сосед… Ветка набросал на танки, сетка натянул – маскировка готова. И лежат, покуривают, дым колечками пускают.

– Нам сосед не пример, – оборвал его Краснов.

– Солдата мал-мал жалеть надо.

– Вот именно! Кто нас пожалеет, если не командир, – сочувственно произнес Матисян, опуская вниз плутоватые глаза.

К ним подошел Сергей.

– Солдата уважать надо, товарищ Искендеров, уважать, – проговорил он. – А жалость – унижает человека. Кстати, соседей тоже заставили окопы рыть. Мы заканчиваем, они только начинают. Мы ночью будем отдыхать, они – работать. Вот так обернулась для них жалость командиров.

Матисян отозвался первым:

– Да мы что, мы, пожалуйста, если надо…

Сергей посмотрел на выполненную ими работу, подумал: «Могли бы сделать и больше», вслух сказал:

– Перекур не затянулся?

– Что вы, товарищ лейтенант! – воскликнул Искендеров. – Как мгновенье, мал-мал подымил, и перерыва нету…

– Они кончили курить и землю начали долбить, – проговорил Матисян, вздыхая, и первым спрыгнул в окоп.

За ним спустились остальные, стали кирками, лопатами углублять и расширять окоп.

Дроздов и Растокин слышали разговор солдат, комдив, видимо, сделал для себя какие-то выводы, потому что обеспокоенно проговорил:

– Слышал, сколько подбросили они нам вопросов? Есть над чем подумать.

Растокин и сам видел, что траншеи в некоторых ротах отрыты кое-как, подручных средств для оборудования огневых позиций не хватало. Конечно, это заметил и Дроздов, поэтому-то он и заспешил на свой командный пункт, чтобы отдать нужные распоряжения, поправить дело.

Когда комдив скрылся в лесу, к Растокину подошел Сергей.

– Хорошие у тебя ребята, – сказал ему Растокин.

– Не жалуюсь…

– А чего нос повесил? – Растокин заметил это сразу, как только подошел Сергей. – Учения волнуют?

Сергей опустил голову, поднял ветку, стал обрывать с нее листья. Размолвка с Катей тяжелым камнем давила на сердце. Он не раз собирался поговорить с ней, но обида заглушала желание.

– Нет, не учения. Другие заботы…

– Какие? – тревожно посмотрел на него Растокин.

– А, – Сергей махнул рукой. – Помогите перевестись в другой гарнизон.

– Да что случилось-то?

– Случилось… – Сергей досадливо отбросил ветку.

– Зря ты горячишься, – упрекнул его Растокин, не зная еще толком причину их ссоры с Катей, но предполагая, что серьезных оснований для этого нет.

– Лучше сразу… и концы в воду.

Растокин видел, что Сергей взволнован, и все же с заметной резковатостью сказал:

– Не кипятись. Ты ведешь себя глупо. Если даже что-то и произошло, умей быть великодушным, добрым. Ты же мужчина!

– Великодушным, добрым?! Ну нет… – он резко повернулся и ушел.

«Что между ними произошло? Почему он так расстроен? Может, против их брака Кочаров и Марина?» – терялся в догадках Растокин.

Возвращаясь на КП, Растокин остановился у окопа, где работал экипаж Краснова. Теперь это был уже вполне оборудованный, приспособленный для ведения боя глубокий окоп с ячейками и ходами сообщений. Танкисты окружили Краснова, что-то оживленно обсуждали. В руках Краснова была старая проржавевшая каска.