– Где нашли? – спросил Растокин.

– В окопе… – ответил Краснов, – и гильза в каске была. В ней что-то есть.

Ножом он вытащил из гильзы клочок пожелтевшей и потертой бумажки, развернул, прочитал:

«Дорогие мои Хадиша и Сабит! Я пока жив, здоров. Только что закончился тяжелый бой. И снова дикие шакалы идут в атаку. Нас осталось совсем, совсем мало. Фролов Иван да я… Но у нас есть пулемет и восемь гранат. Фрицы совсем рядом… Милая Хадиша, береги Сабита. Расти его смелым и храбрым. А главное, честным. Обнимаю. Крепко, крепко целую. Ваш Исмаил Абдулаев…»

Солдаты стояли тихие, молчаливые, и слышно было, как над ними шумели верхушки сосен.

– Исмаил Абдулаев, Иван Фролов, говорите? – переспросил Растокин.

Краснов еще раз пробежал глазами бумажку.

– Да, – подтвердил он и передал записку Растокину.

– Надо все это сохранить. Разыскать родных, близких, сообщить им.

– А у нас в части музей боевой славы есть, вот и поместим туда каску, гильзу и письмо.

– Я вам эти вещи верну, только покажу генералу Дроздову. Может, он их знает. Он у нас тогда командиром роты был.

Когда Растокин показал каску и записку Дроздову, тот сурово сдвинул брови, с раздражением сказал:

– Напрасно тогда погубили людей, по-глупому. Это было уже без тебя. Из полка приказали взять высоту – любой ценой. Сил у нас в батальоне осталось мало, огневую поддержку обещали, но не дали. С автоматами да с гранатами и полезли мы на эту высоту. А у них там минометы, пулеметы, огнеметы, даже пушки туда затащили… Ну и батальон наш уложили. Меня тяжело ранило в самом начале атаки, а то тоже остался бы там. – Дроздов в сердцах швырнул недокуренную сигарету. – А ведь как убеждали полковое начальство, что атака будет безуспешной, что ее надо тщательно подготовить, пополнить батальон людьми, дать танки, минометы, поддержать артиллерией… Комбата за тот бой разжаловали в рядовые. А он к концу войны Героя получил. Под Берлином погиб, два дня до Победы не дотянул. Храбрый и умный был командир. Да ты его знаешь, чего я тебе рассказываю. Так-то вот… Наказывать-то надо было не его, а того, кто на атаке настаивал. Комбат и в том бою дрался, как лев. Да с одними автоматами высоту ведь не возьмешь…

Прибежал, запыхавшись, посыльный.

– Товарищ генерал! Вас срочно просят к телефону. Дроздов широким шагом направился к штабной землянке, а посыльный семенил сзади.

Высотка маячила перед глазами Растокина, и ему показалось, что над ней по-прежнему клубится едкий дым и поднятая взрывами мин и снарядов коричневая пыль, как тогда, в 1944-м. Он представил себе карабкающихся на эту высоту солдат, неистовый огонь врага, прижимавший их к земле, досаду и горечь солдат от бессилия выбить с высоты фашистов, представил Фролова и Абдулаева, отбивающихся от наседающих гитлеровцев, и, зная по себе, как в такие минуты обостряется восприятие всего происходящего, еще раз с печальной грустью подумал и о том неудачном бое, и о том приказе – любой ценой взять высоту.

«Любой ценой… Суровые и жестокие слова. За ними – непреклонная воля и решимость командира выиграть бой, взять высоту, обеспечить, быть может, успех не только полку, но и дивизии, армии… И какую же надо испытывать этому командиру любовь к людям, которых он бросает на штурм высоты, какую чувствовать ответственность за их судьбы, сколько раз нужно взвесить свое решение, убедиться – реально ли оно, достаточно ли продумано, подкреплено техникой, оружием, учтено ли возможное противодействие противника, чтобы не погубить напрасно сотни, тысячи бойцов, всегда готовых выполнить любой приказ командира, веря в его непогрешимость и обоснованность. И как иногда бывает горько и обидно, когда некоторые командиры в силу слабого знания законов вооруженной борьбы, а порой и в силу лености мысли, безответственности принимают легковесные решения, не учитывая своих реальных возможностей и возможностей противника. Конечно, в мирное время на учениях такие решения обходятся без людских потерь, но выработанная привычка делать все на глазок, рассчитывать на “авось”, без глубокого знания обстановки, характера оборонительных сооружений противника, его вероятного противодействия, ожидаемых метеоусловий, сил поддержки, словом, без всестороннего учета тех разнообразных факторов, которые влияют на успех сражения, эта вредная привычка в настоящих боевых условиях приведет к трагическим последствиям и ненужным жертвам».

Наблюдая за подготовкой к учению в гарнизоне, изучая тактический фон, работу штабов, командиров, Растокин убеждался в том, что отдельные офицеры относятся к учению как к простой показной игре, где главное – это вывести в поле всю боевую технику, чтобы показать высокий процент ее исправности, успешно отстреляться боевыми снарядами, неважно по каким мишеням, лишь бы получить отличную оценку.

Вспоминая разговор с Кочаровым, его броские заявления вроде «Были бы танки, а тактика приложится», «Бей врага в лоб – он покажет спину», «Задача нам ясна, и мы выполним ее любой ценой», Растокин видел за этими громкими фразами нежелание Кочарова глубоко вникнуть и оценить обстановку, сложившуюся перед боем, предусмотреть возможное противодействие противника и наметить свои ответные меры, нежелание усложнять тактический замысел, создавать реальные условия, в которых и проверяется по-настоящему боевая выучка личного состава, мастерство штабов и командиров.

Ведь благодушие некоторых командиров, их отношение к учению как к очередной условной игре, передается по тысячам невидимых нитей подчиненным, они тоже начинают выполнять команды формально, кое-как, без творческого огонька и вдохновения. И тогда усилия многотысячного коллектива, огромные материальные средства расходуются впустую, не дают должных результатов. А Растокин более всего не терпел равнодушия и формализма в работе…

Он стоял у старого окопа, чувствуя, как по телу разливается отупляющая тяжесть, сдавливая грудь, затрудняя дыхание. Растокин расстегнул ворот рубашки, снял тужурку, медленно побрел вдоль траншеи.

* * *

На командном пункте полка, расположенном в бункере, находились Кочаров, Рыбаков, начальник штаба, связисты. К ним спустился Растокин. Боевые действия набирали силу.

Кочаров сидел за своим столом, громко и властно говорил в микрофон:

– «Тридцать второй», я – «Сто первый». Доложите обстановку.

Из динамика раздался взволнованный голос комбата:

– Докладывает «Тридцать второй». «Южные» контратакуют танками, обходят нас справа… Прошу разрешения перейти к обороне.

Кочаров нетерпеливо перебил его:

– «Тридцать второй!» Наступление продолжать! Высылаю подкрепление. – И, повернувшись к Рыбакову, как бы заручаясь его поддержкой, сказал: – Перейти к обороне – сорвать выполнение задачи… Но где же Мышкин? Почему молчит? Правый фланг «Тридцать второго» должен прикрывать его батальон.

Решив, что Мышкин саботирует его указания, проявляет своеволие, приказал Рыбакову:

– Виктор Петрович, бери машину – и к Мышкину. Расшевели его там как следует! И наступать! Наступать!