— Блин, Джоуи, немедленно прекрати! Сейчас же! Ты меня слышишь?

— Да я тебе тут одолжение делаю!

— Что?!

— Тебе же хочется на меня донести? Пожалуйста, вперед!

— Я сейчас же звоню отцу!

— Давай! Ты что, не слышала? Я же сказал, что делаю тебе одолжение!

— Ты, наглый маленький блядун! Я пошла звонить отцу! — пока Конни, совершенно голая, с покрасневшими сосками и губами, сидела не дыша и смотрела на Джоуи со смесью ужаса, восторга, преданности и наслаждения во взгляде, который помог ему ясно осознать — как ничто другое до и очень немногое впоследствии, — что быть его девушкой и соучастницей было для нее в миллион раз важнее любых правил и законов.

Он не предполагал, что бабушка умрет на той же неделе — она не была такой уж старой. Плюнув, можно сказать, в колодец накануне ее смерти, он автоматически поставил себя в невыгодное положение. Невыгодное настолько, что на него даже никто не кричал. На похоронах в Хиббинге родители просто отвернулись от него, предоставив ему в одиночестве вариться в собственном чувстве вины, в то время как остальные родственники сплотились перед лицом горя, которое ему нужно было переживать вместе с ними. Кроме Дороти, у него не было ни бабушек, ни дедушек. Один эпизод поразил его в раннем детстве: она дала ему подержать свою искалеченную руку, и вдруг он понял, что это по-прежнему человеческая рука и в ней нет ничего страшного. После этого он никогда не отказывался порадовать ее во время ее приездов. Она была, возможно, единственным человеком, по отношению к которому Джоуи всегда был стопроцентно хорошим. И вдруг она умерла.

За похоронами последовало несколько недель передышки, несколько недель долгожданного охлаждения со стороны матери, но постепенно она вновь к нему прилипла. Его откровенность насчет Конни послужила для нее предлогом, чтобы излить ему душу. Мать попыталась сделать его своим Доверенным Лицом, и это оказалось еще хуже, чем быть ее маленьким дружочком. Это был хитрый и беспроигрышный ход. Все началось с того, что как-то раз она уселась на его кровать и принялась рассказывать, как в колледже ее преследовала помешанная наркоманка, которую она тем не менее любила, а его папа — не одобрял.

— Мне хотелось кому-нибудь рассказать, но с папой я говорить не хочу. Я вчера заехала забрать новые права, и она стояла передо мной в очереди. Я не видела ее с той ночи, как повредила колено. Двадцать лет с лишним. Она страшно располнела, но я узнала ее. И я так испугалась. Поняла, что чувствую себя виноватой.

— Почему ты испугалась? — неожиданно для самого себя спросил он, словно психотерапевт Тони Сопрано. — Почему — виноватой?

— Не знаю. Выбежала на улицу прежде, чем она меня заметила. Так и не забрала свои права. Но я испугалась, что она повернется и увидит меня. Испугалась того, что могло произойти. Понимаешь, я вообще не лесбиянка. Поверь мне, я бы знала — у меня половина старых друзей нетрадиционной ориентации. А я — нет.

— Приятно слышать, — сказал он, глупо улыбаясь.

— Но вчера, увидев ее, я поняла, что была в нее влюблена. И не могла с этим справиться. А теперь она так характерно опухла, словно сидит на литиуме…

— Что это?

— Для тех, у кого маниакально-депрессивный психоз. Биполярное расстройство.

— А.

— И я ее бросила, потому что папа ее терпеть не мог. Она страдала, а я так никогда ей и не позвонила и выбрасывала ее письма, не открывая.

— Она тебе врала. Жуткая личность.

— Знаю, знаю. Но все равно чувствую себя виноватой.

В последующие месяцы она поверила ему множество тайн, которые на вкус были точно конфетки с мышьяком. Некоторое время он считал, что ему повезло, что у него такая крутая и общительная мать. В ответ он рассказывал ей о разных извращениях и мелких проступках его одноклассников, пытаясь поразить ее распущенностью своих друзей по сравнению с ее молодостью. И однажды, когда они говорили об изнасилованиях, ей показалось уместным сообщить, что ее саму в юности изнасиловали, но он не должен говорить об этом Джессике, потому что она не понимала мать так, как он, — а Джоуи понимал ее как никто. Впоследствии он не мог уснуть по ночам, чувствуя бешеную ненависть к насильнику и несправедливости мира, и вину за все те огорчения, которые он причинил матери, и гордость за то, что ему дан доступ в мир взрослых секретов. А потом в одно прекрасное утро он проснулся и понял, что ненавидит ее так сильно, что физически не может находиться с ней в одной комнате. Это напоминало химическую трансформацию. Как будто мышьяк начал проникать в его органы и костный мозг.

Этим вечером его ужаснуло то, как неглупо она разговаривала. В этом и состояла суть ее упреков. Она, видимо, не очень удачно справлялась с жизнью, но не по глупости. Скорее наоборот. У нее было комически-трагическое ощущение себя, и она словно искренне извинялась за свое поведение. Но все равно упрекала его. Как будто она говорила на каком-то изысканном, но умирающем туземном языке, и молодому поколению (т. е. Джоуи) следовало либо сохранить его, либо ответить за его гибель. Или как будто она была одной из папиных вымирающих птиц, щебечущей в лесу свою устаревшую песню в отчаянной надежде заинтересовать ею какую-нибудь добрую душу. Она словно противопоставляла себя всему остальному миру и всем своим поведением упрекала его за то, что он предпочитает стать на сторону остального мира. Но кто мог винить его за этот выбор? У него была своя жизнь, которой он пытался жить! Проблема заключалась в том, что в юности он дал слабину и продемонстрировал ей, что понимает ее язык и слышит ее песню, и теперь она постоянно напоминала ему, что эти его способности никуда не исчезли, — на случай, если ему вдруг захочется ими воспользоваться.

Тот, кто мылся в душевой комнате, выключил воду и теперь вытирался. Дверь в гостиную открылась и закрылась, открылась и снова закрылась, мятный запах чистки зубов приплыл от раковин в кабинку Джоуи. От слез у него случилась эрекция, он достал член из трусов и схватился за него, как за соломинку. Если сжать его, головка становилась пугающе огромной и почти черной от прилива венозной крови. Ему так нравилось смотреть на это, его так успокаивало чувство защищенности и независимости, которую давало созерцание этой омерзительной красоты, что кончать и лишаться этой твердости не хотелось. Правда, ходить целыми днями со вставшим членом ему тоже не хотелось. Как Блейк, например. Джоуи не хотелось быть Блейком, но еще меньше ему хотелось быть Доверенным Лицом матери. Несколькими дергаными движениями он помог себе кончить в пасть унитаза и тут же спустил воду.

В своей угловой комнате Джоуи обнаружил Джонатана, который читал Джона Стюарта Милля и смотрел девятый иннинг чемпионата по бейсболу.

— Все очень запутанно, — сказал Джонатан. — Мне жаль «Янки».

Джоуи, который никогда не смотрел бейсбол один, но охотно составлял компанию другим, присел на кровать. Рэнди Джонсон стремительно посылал мячи одноглазому игроку «Янки». Счет был 4:0.