иногда смотрела на этот вопящий, дрыгающийся в кроватке комок и тосковала по возможности в воскресенье поваляться утром в постели, пообедать в роскошном ресторане – да где угодно, лишь бы поесть спокойно, а не сидеть в ежесекундном ожидании очередного вопля, который означает, что следующие два часа предстоит ходить туда-сюда, укачивая и поглаживая. Других знакомых мамочек у меня не было, поэтому я спросила у Кейтлин, как разорвать этот сводящий с ума порочный круг: накормить, переодеть, подремать, услышать плач, проснуться и все заново.

Кейтлин просто нахмурила брови и заявила:

– Не знаю, у меня таких проблем не было. С полутора месяцев Франческа спала всю ночь. Может, ребенку не нравится твое молоко. Или у тебя его мало. Попробуй дать Сандро рожок.

Не существовало такого понятия, как трудный ребенок, была просто никчемная мать. И Кейтлин, и Анна с отвращением морщили носы, пока я безнадежно тупила, лишаясь очередного слоя веры в себя, становясь все более беззащитной и уязвимой.

Одна мысль о лицемерии Кейтлин вызывала у меня желание швырнуть приборы на стол и убежать из ресторана.

– Но почему это продолжалось пять лет? Сандро успел пойти в школу, а я перестала принимать антидепрессанты и была в полном порядке.

Массимо размазывал вилкой остатки соуса на тарелке.

– Кейтлин уже заболела. И теперь сама нуждалась во мне. На самом деле это даже и романом-то не было. Мы просто поддерживали друг друга.

Мне хотелось забраться на стул и заорать: «То, что отнимало тебя у меня, когда я в тебе особенно нуждалась, и есть гребаный роман!» Но следовало дослушать мужа. Что бы он ни сказал, это будет лучше мыслей, которые продолжали тесниться у меня в голове.

Массимо то складывал, то разворачивал салфетку.

– Нико не мог смириться с ее болезнью. Ты же сама знаешь, какой он: и в лучшие-то времена не слишком общителен. Кейтлин боялась смерти, но пыталась не подавать виду перед Нико и Франческой. Ей легче было говорить со мной. Как с более непредвзятым.

Я пыталась проявить великодушие. Наверняка Кейтлин со страхом смотрела в будущее, которое целилось в нее из пистолета. Бог знает, каково ей было видеть своего ребенка и думать: а ведь я не доживу не только до значительных событий вроде окончания школы, свадьбы, рождения внуков, но и до мелких – дочку не позвали на вечеринку; заболело горло, придется срочно лечить; у нее очередная хандра «меня никто не любит». Да, но из их пятилетнего романа Кейтлин болела лишь последний год.

Я сама себе удивилась, когда заявила:

– Не знаю, смогу ли простить тебя.

Массимо откинулся на спинку стула.

– Мне было одиноко. Я скучал по тебе. Это не оправдание, но ты словно отрезала себя от меня. Знаю, ты мне не веришь, но у нас с Кейтлин не было секса. Да, мы обнимались и утешали друг друга, но без физического влечения. Мне нужно было с кем-то поговорить, и ей нужно было с кем-то поговорить, вот мы и нашли друг друга. – Он помолчал. – Как думаешь, Мэгги расскажет Нико? – И нахмурился, прикидывая вероятность и масштаб катастрофы.

Так и подмывало оставить Массимо повариться в мучительном неведении, но перевесило уважение к Мэгги, без колебаний несущей бремя малоприятного знания, гнева Франчески, несправедливых обвинений.

– Уверена, Мэгги так не поступит, к тому же ей ведь не известно, что роман у Кейтлин был именно с тобой. Да и вообще, если бы хотела рассказать, то уже рассказала бы. Хотя и твой брат, и племянница винят ее в том, что она выбросила шкатулку Кейтлин, Мэгги такая порядочная, что до сих пор пытается оградить обоих от знания о поступке предшественницы. – И я позволила обвиняющему «А вот ты…» безмолвно повиснуть между нами, словно густое, как горный туман, облако.

– Я вел себя ужасно, предал тебя. И теперь буду всю оставшуюся жизнь заглаживать вину. Но прошу, не разрушай нашу семью.

Я мельком увидела в витрине соседнего магазина отражение собственного лица: серьезного и решительного, а не привычно кроткого и пассивного. Лицо женщины, которой я когда-то была.

Оставалось лишь надеяться, что я смогу его удержать.

Глава тридцать девятая

Мэгги

После Италии Лару словно подменили. Прежде мне то и дело приходилось уточнять, действительно ли она хочет учиться водить машину или же просто делает мне одолжение, боясь обидеть отказом. Теперь же она, как одержимая, чуть ли не бегом бежала за руль. К ее отцу мы стали ездить два или три раза в неделю. Я заглядывала на несколько минут в палату, старичок пожимал мне руку и представлялся с восхитительной торжественностью:

– Я Роберт Далтон. Но вы, Маргарет, можете звать меня Бобом.

– Ну тогда, Боб, можете звать меня Мэгги.

Однажды я случайно проговорилась, что учу Лару водить машину.

Отец вскочил, качая головой:

– Нет. Нет. Никакого вождения. Никаких машин, – возбуждаясь все сильнее, шлепая меня газетой, пока не пришла медсестра и не уложила его.

Лара радовалась, что я не бросаю ее одну:

– По крайней мере, Мэгги, ты хоть поговоришь с ним. Из нашей родни больше никто к нему не приезжает.

Впрочем, Роберт быстро все забывал и потому в следующий раз уже не сердился на меня, а снова жал руку и представлялся с великолепной старомодной учтивостью. После этого я предпочитала оставлять Лару наедине с отцом, поэтому обычно ускользала и сидела в гостиной с каким-нибудь шитьем. Роберт с облегчением отмахивался от меня, каждый раз спрашивая Лару: «Кто это был?» Она часто пыталась освежить его память фотографиями: иногда я видела, как они склонялись над детскими снимками Лары с ее мамой Ширли. Рассматривая их, старик даже молодел, морщинистое лицо разглаживалось, а я гадала, от каких именно воспоминаний рассеивается туман у него в голове. Потом он начинал оглядываться: «А когда Ширли придет?» – и лицо у Лары сразу делалось напряженное, словно она пыталась улыбаться с закушенными от боли губами.

Лара пыталась отвлечь отца снимками Сандро:

– А знаешь, внук тоже любит что-то строить, и руки у него золотые, как у тебя.

А иногда Роберт вдруг начинал яростно тыкать в очередную фотографию:

– Этот. Я его ненавижу.

Лара терялась.

– Папа, это же Массимо. Мой муж. Он хороший человек. – И пускалась в очередные объяснения, что да, она вышла замуж, и да, отец был на свадьбе.

Бедный Массимо. Очень странно, что при всей своей благовоспитанности Роберт злился на человека, который раскошеливался на его содержание в приличном доме престарелых, где старик мог ходить в любимых брюках, а не в застиранной казенной пижаме.

Когда мы шли к машине, Лара всегда оборачивалась