города всеми силами старались освободиться. Иные упорно не являлись на зов шерифа. Другие покупали грамоты, освобождавшие их от тягостной привилегии. Из 165 городов, указанных Эдуардом I, более трети перестали присылать представителей после первого королевского призыва. Во все время от царствования Эдуарда III до царствования Генриха VI шериф Ланкашира отказывался называть какие-либо города в графстве «ввиду их бедности».

Сами представители не больше стремились присутствовать в парламенте, чем города — посылать их. Деловой помещик и бережливый торговец старались избежать хлопот и издержек поездки в Вестминстер. Часто приходилось принимать особые меры, чтобы обеспечить их присутствие. Существует еще много грамот вроде той, которая обязывает Уолтера Леру «представить восемь волов и четырех лошадей в обеспечение того, что он в назначенный день явится перед королем» для присутствия в парламенте. Несмотря на подобные препятствия, участие представителей от городов можно, начиная с парламента 1295 года, считать постоянным. Как представительство мелких баронов незаметно расширилось в представительство графств, так и представительство городов, в общем ограниченное городами на королевских землях, со времен Эдуарда I в действительности было распространено на все, которые могли оплачивать расходы по содержанию депутатов. Точно так же незаметно и в самом парламенте депутат, вызванный первоначально для участия только в вопросах налогообложения, был наконец допущен к полному участию в совещаниях и, в сущности, к власти других сословий государства.

Допуск горожан и рыцарей графств в собрание 1295 года закончило выработку представительной системы. Великий совет баронов преобразовался в парламент королевства, где были представлены все сословия государства, принимавшие участие в разрешении налогов, законодательной работе, наконец, контроле над управлением. Но хотя в основных чертах характер парламента с того времени и до сегодня не изменился, однако было несколько замечательных особенностей, которыми собрание 1295 года отличалось от современного парламента. Некоторые из этих отличий, например, те, которые появились вследствие расширения полномочий или изменения соотношения отдельных сословий, рассмотрим позже. Гораздо более заметное отличие заключается в присутствии духовенства. Если есть в парламентском плане Эдуарда I черта, которую можно считать принадлежавшей лично ему, то это мысль о представительстве духовного сословия. Король по крайней мере дважды вызывал его представителей в Великий совет, но окончательно выработалось полное представительство церкви только в 1295 году, когда в грамоты, вызывавшие епископов в парламент, внесено было постановление, требовавшее личного присутствия всех архидьяконов, деканов или настоятелей кафедральных церквей, одного депутата от каждого капитула и двух — от духовенства епархии.

Постановление это повторяется в грамотах до сего времени, но его практическое значение было почти сразу уничтожено решительным сопротивлением духовенства, которое сумело добиться того, что не удалось городам. Даже когда ему приходилось подчиняться приглашениям короля, как это было, по-видимому, при Эдуарде I, оно упорно держалось в стороне, а его отказ разрушать субсидии иначе как в своих областных собраниях, или конвокациях, в Кентербери и Йорке лишил корону основания настаивать на его постоянном участии. Хотя иногда, в особо торжественных случаях, духовенство и появлялось в парламенте, присутствие его стало такой формальностью, что совсем вышло из обихода в конце XV века. Стремясь сохранить положение отдельного привилегированного сословия, духовенство отказалось от власти, которая в случае ее сохранения пагубно повлияла бы на развитие государства. Например, трудно представить себе, как можно было бы осуществить великие перемены Реформации, если бы добрая половина Палаты общин состояла из чистых церковников, влиятельных не только по своей численности, но и по богатству — как владельцы части земель королевства.

Едва ли менее важным отличием следует считать постепенно установившийся обычай собирать парламент только в Вестминстере. Названия ранних статутов напоминают о созыве его в самых различных местах: в Уинчестере, Актон-Бернелле или Нортгемптоне. Только позже парламент утвердил свою резиденцию в уединенной деревне, выросшей на топком болоте острова Торне рядом с дворцом, зубчатые стены которого возвышались над Темзой, и большим собором, еще стоявшим в дни Эдуарда I на месте старой церкви Исповедника. Возможно, что, содействуя его конституционному значению, размещение тут парламента помогло оттеснить на второй план его значение как высшего апелляционного суда.

Созывавший его манифест приглашал всех, «кто хотел просить милости у короля в парламенте или принести жалобу по делам, не могущим быть решенными в обычном порядке, или кто терпел притеснение от чиновников короля, или был неправильно обложен или обременен податями и повинностями», — представить свои ходатайства приемщикам, заседавшим в большой зале Вестминстерского дворца. Ходатайства передавались в Совет короля и, вероятно, именно расширение юрисдикции этого суда и последующее расширение сферы деятельности суда канцлера свели это древнее право подданных к существующему доселе обычаю, в силу которого при открытии нового парламента Палата лордов избирает для формы «исследователей ходатайств». Но должно быть, памятуя о старом обычае, подданные всегда искали защиты от притеснений короны или ее слуг у парламента королевства.

Глава III

ЗАВОЕВАНИЕ ШОТЛАНДИИ (1290–1305 гг.)

В описанных конституционных преобразованиях важную роль играл характер Эдуарда I, но еще сильнее значение его личных качеств проявилось в войне с Шотландией, охватившей вторую половину его царствования.

В свое время и среди своих подданных Эдуард I был предметом почти безграничного восхищения. Он был народным государем в полном смысле слова. Когда исчез последний след чужеземного завоевания и потомки победителей и побежденных при Сенлаке навсегда слились в единый народ, Англия увидела своим правителем не чужестранца, а англичанина. Национальное происхождение сказывалось не только в золотистых волосах или английском имени, связывавшем его с древними королями. Сам характер Эдуарда I был вполне английским. В добре, как и в зле, он являлся типичным представителем народа, которым он правил. Как истинный англичанин, он был своенравен и надменен, стоек в своих принципах, неукротим в гневе, горд, упрям, медлителен в умозаключениях и ограничен в симпатиях; с другой стороны, он отличался справедливостью, бескорыстием, трудолюбием, добросовестностью, уважением к истине, умеренностью, сознанием долга, религиозностью. Он унаследовал, правда, от анжуйцев их наклонность к бешеному гневу; его казни были безжалостны, и священник, явившийся перед ним с увещеванием в бурную минуту, упал к его ногам мертвым только от страха. Но вообще он руководствовался великодушными побуждениями, был прямодушен, испытывал отвращение к жестокости. «Никто никогда не просил у меня милости, — говорил он в старости, — без того, чтобы получить ее».

Грубое солдатское благородство его натуры проявилось при Фалкирке, где он спал на голой земле среди своих солдат, или в его отказе во время уэльского похода выпить из единственного бочонка, уцелевшего от мародеров: «Это я довел вас до такой крайности, — сказал он томимым жаждой соратникам, — и я не хочу иметь