– Я не хочу это обсуждать.

– Черт возьми, прекрати себя терзать! – Она всталаи взяла Рафаэллу за руки. – Ты молода и хороша собой, ты умна, у тебядоброе сердце, ты заслуживаешь полноценной счастливой жизни, мужа, детей… сАлексом или еще с кем-нибудь, это твое дело. Но ты не можешь заживо погрестисебя здесь, Рафаэлла. Рафаэлла осторожно отняла руки.

– Нет, могу. Я не могу жить в другом месте после того,что я сделала. Кого бы я ни касалась, кого бы я ни любила, за кого бы я нивышла замуж, я буду думать о Джоне Генри и об Алексе. Одного я убила, другомуразрушила жизнь. Какое право я имею касаться еще чьей-нибудь жизни?

– Ты никого не убивала и никому ты жизнь не разрушала.Боже, почему я не могу объяснить тебе! – Она знала, что все уговорыбессмысленны. Рафаэлла заперлась в своей собственной темнице и никого неслышала. – Значит, ты не поедешь в Париж?

– Нет, – она нежно улыбнулась, – спасибо вамза приглашение. А Мэнди выглядит просто замечательно.

Это было сигналом к тому, что Рафаэлла больше не желаетразговаривать о себе, обсуждать свои решения. Вместо этого она предложилапосмотреть розовый сад в дальнем конце их имения. К ним присоединилась Аманда,и через некоторое время им уже пора было уезжать. С сожалением она проводилаих, а затем вернулась в свой большой особняк, прошла вдоль мраморного коридораи медленно поднялась по ступеням.

Как только взятая напрокат машина Шарлотты выехала изглавных ворот, Аманда разревелась.

– Но почему бы ей не поехать в Париж?

Глаза Шарлотты тоже были полны слез.

– Потому что она хотела этого, Мэнди. Она хочетпогрести себя заживо здесь.

– Ты не могла с ней поговорить? Боже мой, она так плоховыглядит, будто это она умерла, а не он.

– В определенном смысле так оно и есть. – Слезыкатились по щекам Шарлотты.

Они выехали на автостраду, ведущую в Мадрид.

В сентябре уже Алехандра стала уговаривать Рафаэллу уехать.Остальные члены семьи разъехались кто в Барселону, кто в Мадрид, а Рафаэллаприняла решение провести зиму в Санта-Эухении. Она говорила, что ей надоработать над новой книгой для детей, но это было слабой отговоркой. Онапотеряла всякий интерес к писательскому труду и вполне это осознавала. Но матьнастаивала, чтобы Рафаэлла поехала с ними в Мадрид.

– Мама, я не хочу.

– Ерунда, тебе там будет лучше.

– На что мне это? Я все равно не могу ходить ни втеатр, ни в оперу, ни в гости.

Ее мать задумчиво посмотрела на микроавтобус, на котором онидолжны были ехать в Мадрид.

– Рафаэлла, прошло уже девять месяцев. В конце концов,ты уже имеешь право выходить вместе со мной.

– Спасибо, – она уныло посмотрела на своюмать, – но я хочу остаться здесь.

Обсуждение продолжалось около часа. Когда же разговорзакончился, Рафаэлла скрылась в своей комнате, чтобы снова сесть у окна исмотреть на сад, думать, мечтать. Письма приходили ей гораздо реже. Книги оначитать перестала. Теперь она просто сидела, иногда думая о Джоне Генри, иногдаоб Алексе, о тех минутах, которые они разделяли вместе. Она, видимо, будетвечно вспоминать свою поездку в Париж, когда отец выгнал ее из дома, назвавшлюхой. Потом она вспомнила, как вернулась домой и увидела, что случилось сДжоном Генри, как приехал отец и назвал ее убийцей. Она просто будет сидеть в своейкомнате, смотреть в окно, ничего там не замечая, бездельничать, мечтать ипостепенно деградировать. Ее мать боялась теперь уехать из Санта-Эухении. Вповедении Рафаэллы было много настораживающего. Она постоянно как будтоотсутствовала, словно безумная, и ко всему оставалась безразличной. Никто невидел, как она ела. Она ни с кем не разговаривала, пока к ней не обращались свопросами, она не шутила, ничего ни с кем не обсуждала и никогда не смеялась.Было ужасно видеть ее такой. Но в конце сентября ее мать наконец настояла:

– Мне все равно, что ты скажешь, Рафаэлла, но я берутебя с собой в Мадрид. Ты не можешь запереться здесь.

Алехандра не собиралась проводить здесь остаток осени. Ейхотелось развлечений, и она не могла понять, как может вести такую жизньтридцатичетырехлетняя женщина. Рафаэлла упаковала вещи и поехала с матерью вМадрид, не проронив в дороге ни единого слова. Храня гробовое молчание, онаподнялась по лестнице в комнату, которую всегда занимала в доме своей матери.Она так незаметно влилась в повседневное течение событий, что никто даже необратил внимания на ее появление: ни братья, ни сестры, ни кузины, ни тетки идядья. Они просто смирились с ее стилем жизни.

Сезон ее мать начала с раунда вечеринок. Радость и смех,танцы – все это наполняло атмосферу дома каждый день. Она дала несколькоприемов, пригласила целую армию друзей в оперу, устроила несколько больших и неочень больших обедов в свою честь. К концу декабря Рафаэлла уже больше не моглаэтого выносить. Ей казалось, что в какое бы время она ни спустилась вниз, встоловую, каждый раз там окажется по крайней мере человек сорок в вечернихплатьях и черных смокингах. А ее мать просто категорич??ски запретила ейприносить еду в комнату. Она считала, что это негигиенично и что, несмотря наее траур, она должна по крайней мере питаться с матерью и ее гостями. Помимоэтого, считала мать, ей пойдет на пользу общение с гостями, с чем Рафаэлла небыла согласна.

На исходе первой недели декабря она решила уехать. Оназарезервировала себе билет на самолет до Парижа, объяснив это сильным желаниемповидаться с отцом. Ей всегда было непонятно, как могли уживаться вместе еемать, такая взбалмошная, капризная, общительная, и ее отец – такой серьезный истрогий. Ответ был один: отец ее жил в Париже, а мать – в Мадриде. Теперь оночень редко приезжал в Испанию. Он ощущал себя слишком старым для фривольныхразвлечений Алехандры, и теперь Рафаэлла вынуждена была признаться, чточувствует то же самое.

Она позвонила отцу, чтобы сообщить о своем приезде и сказатьему, что ее приезд его ни к чему не обяжет. В его доме у нее также былакомната. Когда она набрала номер, его не было дома, трубку подняла новаяслужанка. Она решила сделать ему сюрприз и вспомнила, что не была у него ужегод, с тех пор как поссорилась с ним из-за Алекса. Но теперь, за девять месяцевмонашеской жизни в Испании, она уже успела искупить часть своих грехов. Оназнала, что отец одобрял ее аскетическое поведение, и теперь, после стольжестоких обвинений против нее, он, может быть, отнесется к ней не так строго.

Самолет, летевший в Париж, был наполовину пуст. В аэропортуОрли она взяла такси, и, когда машина подъехала к дому, она с восхищениемпосмотрела на роскошный особняк отца. Каждый раз, когда она сюда возвращалась,она чувствовала себя довольно странно. В этом доме она жила ребенком и теперьощущала себя не взрослой женщиной, а маленькой девочкой. Этот дом ей такженапоминал о Джоне Генри, его ранних поездках в Париж, их долгих прогулках поЛюксембургскому саду, по набережным Сены.