Потребовалась куча усилий, чтобы уложить Жанмари на пыльную, заскрипевшую пружинами кровать, и еще больше – чтобы заставить ее сделать хотя бы крошечный глоток воды, набранной из крана в лаборатории. Трубы задрожали от изумления и выплюнули воду в маленькую жестяную кружку, которая, вероятно, не касалась ничьих губ с тех пор, как Девятый дом был юн. Непослушная девчонка попила воды, опустила голову на свалявшуюся старую подушку и долго еще плакала. Гидеон села в мягкое кресло и положила рапиру на колени.

– Что это было?

Гидеон вздрогнула. Она успела чуть-чуть задремать, а голос Жанмари сквозь подушку казался совсем незнакомым.

– Хрен его знает. Но я обязательно ему глаз на жопу натяну.

Еще мгновение тишины. Потом:

– Мы с Исааком впервые по-настоящему покинули Дом… я хотела, чтобы он записал нас на фронт еще сто лет назад, но Абигейл запретила, а он не стал бы… у него три младших брата и четыре младшие сестры, за которыми нужно следить. Нужно было…

Кажется, она снова собиралась реветь.

– Это… довольно много, – сказала Гидеон.

– В Четвертом доме всем нужны запасные, – шмыгнула носом Жанмари, – у меня лично пять сестер. А у тебя большая семья?

– У Девятых не бывает больших семей. А я, насколько мне известно, сирота.

– Ну, в Четвертом доме такое тоже случается. Моя мама подорвалась на гранате во время исследовательской экспедиции, хотя не должна была выходить на поверхность постколониальных планет за кольцом, а отец Исаака отправился с государственным визитом на дружественную планету, и его убили повстанцы.

После этого ничего не последовало, даже слез. Через несколько минут Гидеон без всякого удивления поняла, что бедная окровавленная девочка дорыдалась до того, что вырубилась. Будить ее Гидеон не стала. Успеется. А даже короткий сон сделает все намного лучше. Хреново быть подростком, а еще хреновее быть подростком, чей лучший друг только что умер ужасной смертью, пусть даже ты привыкла к матерям, скачущим по гранатам, и убитым отцам.

По крайней мере, в Девятом доме обычно умирали от пневмонии, осложненной глубокой дряхлостью.

Гидеон откинулась на пухлую спинку кресла. Она бы поклялась, что это невозможно, но, наблюдая за ровным дыханием Жанмари, за спокойно поднимающейся и опускающейся грудью, за подсыхающими на щеках слезами, она быстро заснула сама.

* * *

Долго это не продлилось. Минут пятнадцать самое большее. Она проснулась от смутной неосознанной паники, которая возникает, когда человек не может позволить себе провалиться в глубокий сон. Дернулась всем телом – и очнулась. Рапира свалилась с колен и зазвенела по полу. Разбудить ее мог разве что настойчивый звук капель из крана, как ей показалось.

Гидеон не поняла сначала, на что смотрит, потом протерла глаза, посмотрела как следует и все равно не поняла. Жанмари так и лежала ничком на старой кровати, раскинув руки и ноги, как будто увидела плохой сон и скинула с себя одеяло. Это было бы нормально, если бы не огромные кости, пригвоздившие оба ее плеча к матрасу. Еще две пробили бедра. А одна торчала прямо из середины спины. Вокруг костяных копий расплывались красные пятна, одежда промокла насквозь, и кровь капала на постель.

– Нет, – размеренно сказала Гидеон, – нет, нет, нет, нет.

Глаза Жанмари были чуть приоткрыты. Кровь застыла в волосах и забрызгала изголовье. Гидеон проследила путь кровавых капель. На стене влажными красными буквами кто-то написал

СЛАДКИХ СНОВ

Подростков из Четвертого дома положили в морге рядышком, по соседству со взрослыми, у которых совершенно не вышло за ними присмотреть. Кто-то (как? Загадка) вынул холодеющее тело из рук Гидеон (а кто выдернул копья из ужасных дыр и отнес Жанмари назад?), и множество людей говорило ей множество слов, ни одно из которых не отложилось в памяти. Перед ее мысленным взором представал Учитель, который молился над истерзанными останками Исаака Теттареса, и Харрохак тоже была рядом, и Паламед, который выудил довольно крупный осколок чего-то из остывающего трупа Жанмари Шатур. Все эти образы были размытыми и неясными, как во сне. Четко помнила она только одно: Харрохак называла ее дурой, имбецилкой и дебилкой, и всеми другими словами из лексикона детской Девятого дома, как будто они снова туда вернулись. Харроу-творец, скользящая по коридорам Дрербура. Харроу-возмездие, сопровождаемая Круксом. Не совсем было понятно, что Харроу ей вменяет, но очевидно, что она это заслужила. Гидеон отключилась, не дослушав тираду некромантки, сжала голову руками. Наконец Харрохак погрозила ей кулаком, резко втянула воздух через нос и ушла.

Единственное, что осталось в памяти достаточно четким, – то, что в конце концов она оказалась в белоснежной комнате, где держали Дульсинею, села в одиночестве в кресло и час вытирала слезы с глаз. Кто-то обработал все ее порезы рыжей смолистой вонючей мазью, от нее несло, и стоило капле соленой воды коснуться ранки, ее жгло невыносимо. От этого Гидеон жалела себя и плакала только больше.

Дульсинея Септимус оказалась самой подходящей компанией для этого. Она не сказала: «Все будет хорошо», потому что у нее не хватало сил на банальности, она просто села чуть повыше на своих примерно пятнадцати подушках и положила тонкую горячую руку на ладонь Гидеон. Подождала, пока Гидеон не перестанет плакать, и сказала:

– Ты ничего не могла сделать.

– Да хрена с два. Я продумала все, что должна была сделать. Примерно пятьдесят вещей я могла сделать и не сделала.

Дульсинея криво улыбнулась. Выглядела она ужасно. До утра оставалось еще несколько часов, и в сероватом свете кудри ее казались бисквитно-бежевыми, а лицо совсем побледнело. Тонкие зеленоватые венки на шее и запястьях выступали особенно сильно, как будто большая часть эпидермиса уже слезла. Когда она дышала, звук был такой, как будто кондиционер заляпали кетчупом. Скулы горели ярким румянцем, но в этих лихорадочных пятнах было свое очарование.

– Могла, должна… Ты могла бы прожить заново прошлую неделю… или всю жизнь. Я могла бы оставить Про при себе или пойти с ним. Я могла вернуться и все устроить как следует, если бы я только подумала, что могла бы и должна была бы сделать. Но не сделала. И ты не сделала. Вот и все.

– Это невыносимо, – честно сказала Гидеон. – Полное говно.

– Жизнь – это трагедия. Кто-то уходит, ничего не в силах изменить. Нет никакого контроля. Когда кто-то умирает, его дух навеки становится свободным, сколько бы мы ни цеплялись за него, ни пытались его остановить и ни использовали его энергию. Я знаю, что иногда они возвращаются, или мы можем позвать их, как делают Пятые… но даже это исключение из правил показывает их превосходство над нами. Они приходят, только если мы просим. Если кто-то умирает, удержать его уже нельзя, слава богу. За одним исключением, но оно очень от меня далеко, наверное. Гидеон, не жалей мертвых. Смерть – это абсолютное торжество, насколько я понимаю.